На смятом школьном листке, вырванном из тетрадки за три копейки: столбцы цифр: расписанная пулька, и нарисованный бегло шарж – носатая птица с забавными лапками.

Подпись – Толя Рыжий…

Сашка протягивает листок Димке – двоюродному брату:

-Что это? Не знаешь?

-Пулька расписана.

-Как?

-Ну, в преферанс ребята играли…

Сашку и Димку привезли с дачи в калужскую квартиру, где до того гулял Лёха с компанией: старший родной димин брат, а сашин – двоюродный…

Через сорок лет поддатый Саша звонит Алексею: опьянение требует разговорного выхода: калужский двоюродный (да, не забудьте – Саша москвич) говорит: Петрова сегодня похоронили. С поминок я…

-Как? – непроизвольно вырывается у Саши…

-Как, как – так…

-Сколько ему было?

-На год меня старше…

А Алексею 64…

Значит Петрова, Толи Рыжего, когда-то изображённого в виде птички на листке школьном, больше нет.

Череда смертей постоянна: ощущение – она, смерть, ест с нами за одним столом, подмигивая порою, и не знаешь – кто протянет тебе кружку чая: кто-то из родственников, или она.

Почти ничего не знал о рыжем, о Толе Петрове, что же крутится в голове, набирая обороты, вибрируя странное — бездной, которую не можешь преодолеть…

Он на десять лет тебя старше был, Саш – не много и не мало: хотя тебе из собственных окуляров 55 кажется – много…

Потом – включается ретроспекция: десять лет назад было сорок пять, сколькие были живы, а как пронеслись эти десять лет!

Экспресс гудит, и опозданий не бывает…

Выплывают кадры старой-старой рыбалки: ты – ребёнок, и живы все-все, столь необходимые, умершие постепенно.

Плоская синяя озёрная гладь, тишина туго мерцающей воды, две машины – москвичи советские, и ты с Геной, дядей, отцом Димы и Лёши, плывёшь на плоскодонке, к другому берегу.

А на том, с которого отплыли, видно Алексея, и Петрова с отцом…

…потом заходила, играя фиолетово, переливаясь лилово, туча…

В туше её массивно рокотало, и Гена стал грести к берегу, но не успели до дождя, споро принявшегося вершить работу, и почему-то дядя направил лодку в прибрежные камыши.

Весело хлестало, приятно было мокнуть, рука, опущенная в воду, ощупывала толстый камышиный корень.

Вот Петров на лестничной площадке калужской квартиры: здесь многолюдно, все курят – поминки по Гене собрали много людей, и Петров, уже лысый, а не рыжий, суёт Алексею деньги…

Препираются они.

Кажется – Петров преуспевал в Союзе, будучи комсомольским вожаком, потом, вероятно, занимался каким-то бизнесом…

Байки про него травили: шумный был, болтливый, привирал иногда.

-А то – представляешь, Саш? Петров-то наш набрался, вышел из кабака, и мужик с гармошкой на тротуаре сидит: мелочь сшибает, так Петров гармошку отобрал, сел вместо него – хорош, а?

Кто на Руси не чудил по пьяни…

Нечего вспоминать.

Почти не знал человека.

А – вот: в какое-то новогодье, когда бродили с Алексеем из гостей в гости, и воздух, прокалённый морозом, мерцал игольчато, в одной из компаний был Петров: в шапке деда Мороза, с дождиком, серебрящимся по плечам, пьяный Петров, весёлый…

Как он прожил свою жизнь?

Тебе что за дело?

Но – как же? Говорят ведь – человечество единый организм, и, хоть не понятно, как это чувствовать, при известии о каждой смерти, ощущаешь нечто вроде зияющих прорех в воздухе.

Прорех – с обугленными краями.

Так и теперь.

Александр Балтин