Извини, отец, я не помню, с каких лет помню тебя. Прости за тавтологию, фразы рождаются, как миры, чтобы жить своей жизнью, и иное причудливые словесное вкрапление может сулить своеобразие, как погрешность – прелесть.

Мне кажется, вот оно – первое воспоминания! Ловлю за хвостик: старая квартира в огромном доме, наполненном коммуналками тесно, как сотами, и мы играем с тобою, вернее – ты со мной, ты улыбаешься, а я прячусь за ножкой стола – большого, со скатертью, белеющей снежно, и выскакиваю, и смеюсь…

И ты смеёшься, и я пробегаю между твоих ног, а ты ловишь меня, и палец у тебя забинтован…

Первая улыбка мира была явлена твоею, папа.

Сколько мне? Года три…

А вот уже… шесть что ли?

Ты учишь меня читать, и тонкая книжица – Подземные жители, — шуршит в моих пальцах листочками, но буквы никак не складываются в слова, и мне кажется, ты сердишься, папа.

Твоя ладонь на моём плече… Я долго почти не читал – до десяти, чтобы потом утонуть в чтении, на десятилетие заменившем внешний мир…

Сколько мы гуляли с тобой! Помнишь?

Вот Екатерининский парк – как он тогда назывался? Замечательный, отливающий золотистой зеленью пруд с утками, и кормили мы их, кроша батон, или ситник,  а потом брали лодку на прокат, и ты грёб…

Мешаются воспоминания, теснятся, заливают, захлёстывают сознанье…

Мне девятнадцать – и в ночь тебя увозят с сердечным приступом, и я не знаю ещё, что вижу тебя в последний раз.

Утром следующего дня я был в больнице, папа, но в реанимацию не пускают, и я, выйдя из здания, массивно серевшего огромным корпусом, плакал на скамейке соседнего парка под вороний грай – предчувствуя, вероятно.

Позвонили днём – что ты умер.

Суета была – не до горя, мол, — мама тогда отдыхала в санатории. Помнишь?

Я вызывал похоронного агента, обзванивал знакомых, родных, вызванивал маму в Латвии – советской тогда…

Наплывает из опалового тумана былого — книги, марки, монеты…

Как мы ходили в клуб нумизматов, где на столах мерцало старинное серебро, а люди были хитры и самоуверенны, а ты – физик, путешественник, певец: чего ты только не мог! – в чём-то наивен был… да… едва ли нынешнее время подошло бы тебе, может, поэтому так рано и умер – в 52?

Морг, поминальный зал.

Меня потрясло – не дышишь, хотя знал, что это тело твоё, не ты…

Прогулки по Москве ветвились, тянулись – мы, наверно, проходили в общей сложности несколько лет; мы изучали московские переулки, как науку, ты брал с собой путеводители, старые книги.

А буки, очарование тех старых московских букинистических, где ветхие книги под синеватым стеклом прилавка, казались причудливыми бабочками, несущими собою миры?

Встречались со спекулянтами – ты всегда хорошо зарабатывал, мог позволить дорогие покупки.

Когда я заболел историей кино, ты перезнакомился со всеми тогдашними подпольными торговцами билетами в Иллюзион, и переплачивал столько, что дух захватывало!

Один из этих торговцев, кстати, звонил через месяц после твоей смерти – так странно было.

Мне сейчас чуть меньше, чем тебе, когда ты умер.

Видишь ли ты меня?

Вечная иллюзия, или не постижимая правда?

Мне мнилось часто, что рядом ты, смотришь на меня, продолжаем говорить, раз так мучительно не договорили за жизнь, за короткие её годы.

…а было – шёл я в снегопад – яблочный, роскошный, шикарно пахнущий – шёл переулками, и собор, встававший на фоне чернеющего неба, был мистичен и таинственен, и почудилось мне, что обогнал ты меня – да, да, это ты, и твоя кожаная куртка, что мама привезла из Польши, поскрипывает, и я спешу за тобой, и ты оборачиваешься, улыбаешься, говоришь:

— Сынок…

Нет, чужой человек обернулся, смущённый, видимо, моим ускорившимся шагом – и я просто обогнал его, думая, как мучительно мне тебя не хватает, отец…

Не хватало все годы…

Где твоя планета, папа? Какие там парки?

Вдруг там слышны мои стихи, а?

У тебя внучок родился – три года ему, сегодня отвели в сад – а я, помнишь, рыдал и бился в первый день, хотел сбежать из сада…

Малышок, который никогда не узнает тебя, тоже не хотел идти, но не рыдал, нет.

Он похож на маленького ангела – светловолосый и голубоглазый… И я иногда, смотря ему в глаза, точно гляжу в себя…

…машины, вдвинутые в арку роскошного леса; вы, взрослые, жарите шашлыки, открываете бутылки вина.

Пруд чернеет неподалёку, и в нём видел я тритона – нежного, золотистого, точно озарившего на миг тёмную воду, видел первый и последний раз в жизни.

А вот вы, выпив, гоняете мяч с дядей Валей (его убьют в 94 году) и дядей Витей (он жив, он похоронил Игорька, сына, который разбился в автокатастрофе 23 лет от роду), и виртуозность с которой ты обводишь их, отбирая у них мяч, лёгкость твоих движений – хотя ты полный уже – поражает обоих: не верили, что много и страстно увлекался спортом, что имел разряды сразу по нескольким видам…

Мимолётное воспоминание, краткая ласка пепельных осенних сумерек – ибо мы гуляем с малышком, твоим внуком, я везу его на детском велосипеде, и скоро он увидит пёструю площадку, и выскочит, побежит к ребяткам…

А это… это что? Тополя золотисто склоняются надо мной, лежащим в коляске, которую везёшь ты, папа, читая одновременно газету – но этого нельзя помнить, приснилось, наверно.

Иногда мне кажется, что приснилось, будто ты умер, что не мог ты умереть, так, шутка, и вот же – зайдёшь, вернувшись с работы, и я выйду тебя встречать, и спрошу:

— Как там на твоей планете, папа?

Александр Балтин