В больницу Саня Завитушкин попал с паховой грыжей.

— Поднял, что ли, чего? – спросил хирург, колобок в очках и с пижонской стриженой бородкой.

Саня кивнул: ага. Поднял. Целыми днями только и делаю, что поднимаю и поднимаю… И покраснел. Была у него в организме такая загадочная особенность: чуть чего — и моментально  щёки и лоб  наливаются краской. Прям как девица какая. Гимназистка из гимназии номер пять.

— Чего поднял-то? – не отставал эскулап. Похоже, он был большим любителем поговорить. Хотя чего в этом удивительного? Языком молотить – не гвозди колотить. Ума большого не надо. Было бы желание.

— Мешок, — ответил Саня хмуро.

— Понятно, — кивнул хирург. – Пустой.

— Зачем пустой? С мукой.

— Понятно, — повторил хирург (понятливый оказался! Прям академик!). – А работаешь кем?

— Грузчиком. На хлебозаводе.

Эскулап оторвался от своих бумажек, посмотрел на Саню долгим внимательным взглядом — и вдруг неожиданно, по-заговорщически подмигнул. Вот привязался, подумал Саня. Небось, думает, что надорвался, когда воровал. Барбос в колпаке. А чего, неправильно, что ли, думает? Правильно. Когда мешок через забор перебрасывал, вот и скрутило. Жизнь такая. Не сопрёшь – не проживёшь. А если проживёшь, то кисло.

— Полежишь пару деньков, понаблюдаем, — обнадёжил эскулап. – Может, и без операции обойдёмся. Вопросы?

Саня в ответ шумно втянул носом набегавшие сопли. К тому же ещё и простыл. Кругом одни напасти: то грыжа, то сопли… Запросто загнуться можно, и никто даже и не всплакнёт.

Палата Сане сразу понравилась. Может, из-за того, что до этого он в больнице ни разу не лежал. Да, хорошая палата! Замечательная! Окна широкие, потолок белый, на полу – линолеум. Четыре кровати, около каждой – тумбочка. Напротив дверей – холодильник. На холодильнике — телевизор. Всё светло, тепло, чисто, аккуратно. Порядок в танковых войсках. Помирать нет никакого желания. Ну, вот никакого! Совершенно! Эх, жизнь! Какая же ты всё-таки замечательная штука!

И соседи попались тоже замечательные. Одного Саня даже знал. Правда, не по имени, а что тот работал в «стальнухе», на машиностроительном. Вася, кажется. Или Ваня.

— Федя, — сказал Вася-Ваня и первым протянул Сане руку. Рука была тёплой и сильной. Рабочий класс. Федя-три медведя, палка колбасы.

— А я тебя вроде знаю, — продолжил Федя-Зоркий Глаз (фильм такой был. Про индейцев. Чинганчук-Зоркий глаз. Душевное кино. Саня раз пять смотрел. Больше не пойдёт. Надоело. Лучше про Штирлица.).

— Ты на муколомке мешки таскаешь. Угадал?

— На хлебозаводе, — поправил Саня.

— Хрен редьки.., — махну рукой Федя. .

— А ты чего здесь? – спросил Саня.

— Аппендицит, — Федя задрал рубаху и показал марлевую нашлёпку справа, внизу живота. – Операцию два часа делали! – похвастался он. – Запущенный случай. Если бы ещё денёк притормозил – всё, картонные тапочки. А сейчас уже заживает. Да на мне всегда, как на собаке! А ты?

— Грыжа выскочила.

— Профессиональная болезнь, — понятливо кивнул собеседник. – Не сопрёшь – не проживёшь.

Саня покраснел. Вот чёрт, подумал он. Всё знает. Всё понимает.

— Да какой там «сопрёшь»… — промямлил опасливо (кто его знает, этого Федю?). – Начальство как собаки. Зырют прям как эти….

— Да ладно! – И Федя потрепал его по плечу. – Чтоб при муке – и не тырить! Так не бывает!

— А это Спиридон! – познакомил он Саню с толстым мужиком, который лежал справа у окна и читал газету. – Спиридон! Про тебя говорю!

Мужик повернул голову. Голова была большой. Уши как лопухи и нос картошкой.

— Привет, привет.., — сказала голова Сане. – Добро, так сказать, пожаловать к  нашему шалашу.

— Грамотный! – похвалил мужика Федя. – Ишь как ввернул. Уважаю.

— Ваш заводской? —  спросил Саня.

— Не. Квасом торгует на Трёх революциях. Из бочки.

— Наш, что ли? – удивился Саня. Всех хлебзаводских он знал в лицо. Спиридона  ни разу не видел.

— От кооператива, — почему-то поморщился Федя. — «Три богатыря». Слыхал? Их ещё в прошлом годе с палёной  водкой прихватили. Чуть не закрыли. Вовремя сунули.

В это время дверь отворилась, и в палату вошёл ещё один здешний постоялец — высокий жилистый мужик с крупным лицом и жёлтыми волосами.

— Калина, познакомься! – сказал Федя громко. – Новенький! – и кивнул на Саню.

— Саня, — представился Саня.

Желтоволосый хмуро кивнул.

— Ну, как? – спросил его Федя.

— За.., — и тот произнёс широко известное матерное слово. – Всю жо…  искололи. А куда там колоть-то? Она у меня и так с кулачок. Да ещё анализы эти.., — добавил он с такой нескрываемой ненавистью, что сразу стало понятно: жёлтоволосому вся эта больничная канитель надоела по самое по небалуйся.

— Спиридон! – позвал Федя газетчика. – Может, в картишки перекинемся?

— Не, — не согласился тот. – Лучше  почитаю. Или в шахматишки. А? Никто не желает?

— Шахматы – игра для умных, — ядовито отозвался Федя. – А мы дураки. Его Величество рабочий класс.

— Чего это он, неприязненно подумал Саня. Чего так  уж себя хаять-то? «Рабочий класс»… Ну и рабочий класс, ну и чего? Не всем же палёной водкой спекулировать. Кому-то надо и  работать. Приносить пользу Родине-матери.

Но ничего этого он, конечно, не сказал, потому что был не только робким, но и осторожным. Опять же с Федей хотелось дружить. Вон у него кулаки-то какие! С такими кулаками ни в одной пивнушке не страшно.

А ночью поднялся переполох. В палату, громко топая, вбежали врачи, кинулись к Спиридону и чего-то начали энергично делать. Потом подкатили каталку, переложили Спиридона на неё и умчались. Саня только успел заметить, что Спиридон как-то странно уменьшился в размерах и ни на что не реагировал. Чего это он? Приступ, что ли? И с какой стати? Ещё днём спокойненько себе лежал, читал газету, ему, Сане, предлагал в шахматы сыграть… Нет, уже не нравится мне такая больница, понял Саня. Лучше мешки с мукой валдохать. Там, по крайней мере, всё привычно и всё понятно.

— И чего с ним? – спросил он Федю, который вернулся «из разведки», от знакомой дежурной медсестры.

— Всё, — сказал тот просто и понятно. – Двинул Спиря. Отчитался событий в стране и мире.

— Как отчитался? – Саня даже поперхнулся от такой ошеломительной неожиданности. – Зачем? В смысле чего? Всё, что ли?

— Ага, — кивнул Федя. – Абгемахт, как говорят китайцы. Швы вроде разошлись. Или прорвалось чего. Хрен его знает. Да какая теперь разница!

— И чего? – никак не мог поверить Саня (Что значит «разошлись»? Разошлись – зашивайте! Не в курятнике лежим – в лечебном учреждении! Здесь не положено ничему расходиться! Вам, господа-товарищи в белых халатах, за это «нерасхождение» здесь зарплаты плотют!)

— Ничего, — пожал плечами Федя. — Кто ожидал-то?

— И всё равно ерунда какая-то, — стоял на своём Саня. – Здесь же всё-таки больница. Медицинское учреждение.

— И чего? – возразил приятель. – Все под Богом ходим. Что в больнице, что под забором. Как моя бабка говорила, там.., — и он вытянул указательный палец вверх, к потолку -… каждому его календарь расписан. И никакой взяткой не отмажешься. Всё тютелька в тютельку. До секундочки.

Смерть Спиридона ошеломила Саню не  своей  произошедшестью (действительно, прав Федя: все под Богом ходим!), а совершенно равнодушной простотой,  стремительностью и обыденностью. Он, Саня, раньше никогда не задумывался о бренности бытия, ни к чему это было, да и зачем? Улица, где он родился и вырос, армия, где отслужил положенные два года, хлебозавод, на котором вкалывал сейчас – всё это к уходу из жизни не имело никакого отношения, а поэтому относилось к этому печальному явлению совершенно равнодушно. «Помер Максим – и хрен с ним!». И Саня тоже научился относиться к смерти, как к чему-то совершенно отвлечённому, абстрактно отдалённому, и лично его, Сани Завитушкина, молодого жизнерадостного балбеса двадцати пяти лет отроду, совершенно не касающемуся. И вдруг – вот она! Рядом была, на соседней койке!  Спокойно лежала, спокойно дремала, странички газетные переворачивала – и ждала, ждала, ждала…. И дождалась! Да, ведь всего час назад он со Спиридоном разговаривал, даже сказал что-то привычно глупое, и тот сначала этак интеллигентно поморщился, потом хохотнул – а сейчас уже не хохочет и не морщится, сейчас он уже и отхохотался и отморщился, и лежит себе спокойненько, в виде  неподвижного тела в равнодушной мертвецкой, на сквознячке и холодке. И ничего ему  уже больше не надо. Ничего! «Ходишь-ходишь в школу, и вдруг – бац: вторая смена!».  Дела!

— Ты чего? – толкнул его в плечо Федя-три медведя. Вот кому действительно всё по барабану!

— Ничего, — буркнул Саня. – Нормально всё.

— Да уж.., — понял его настроение приятель. – Сегодня вечером как раз с ним выпить собирались. Вот тебе и выпил Спиридон Пафнутьевич. Нахлебался досыта. А, Сань? Может, с тобой замутим? Помянем? А?

— А чего ж, — согласился Саня. – Ладно. Замутим.

Он повернулся к стенке и закрыл глаза. Скоро, что ли, меня выпишут-то, подумал с тоской. Грыжа эта ещё привязалась… Вот так ходишь с ней, ходишь, ничего не чувствуешь. Пиво дуешь, мешки через забор «колдунам»-перекупщикам перебрасываешь… И вдруг в один прекрасный момент –бац! И картина Репина «Приплыли»! И в один момент хохотуньчик набок. И картонные тапочки как родные… И уже не хочется ни пива, ни колбасы, ни новостей в стране и мире… Может, бросить на хрен эту погрузку и пойти тем же квасом торговать, подумал он с непонятной тоской. Зарплата меньше – зато тяжелее кружки ничего поднимать не  придётся. И даже увольняться не надо: квас-то всё равно от хлебозавода. А?

Выписали его, не как говорил эскулап, через  три дня, а через пять. Обошлось без операции, грыжу вправили в процедурном кабинете. Сказали, чтобы на работе бандаж носил. Такой широкий пояс. И чтобы особенно не напрягался. А лучше, вообще переходил на лёгкую работу. Квасом торговать, чуть было не сказал Саня. Но не сказал. А может, и  действительно квасом? Нормальная работа. Целый день на свежем воздухе.

Алексей Курганов