СВЯТАЯ ЛОЖЬ

 

От страданий уйдя в забытьё,

Он в бреду умолял, умирая:

– Я прошу, позовите её!

Где ты, милая? Раечка! Рая!

 

И в горячке срывая бинты,

Полковой командир в медсанбате

Не смолкал:

– Рая, слышишь ли ты?

Неужели жене нет халата?

 

И тогда седовласый хирург,

Потеряв даже проблеск надежды,

Закричал:

– Поскорее, прошу,

Позовите кого-то из женщин!

 

Вопреки и душе, и уму,

О ступени подошвы сбивая,

Прилетела девчонка к нему,

Не жена, просто Рая другая.

 

Командирову руку к губам,

Прижимала:

– Я здесь, – повторяя, –

Я тебя никому не отдам.

Я жена твоя, слышишь? Я Рая!

 

Он ушёл навсегда от войны,

Он ушёл, как положено, с миром.

И со вздохом безвинной вины

Попрощались врачи с командиром.

 

Я ПОКЛОНЮСЬ ТЕБЕ, РУСЬ!

 

Грозно шли ратью на рать.

Я не хотел умирать,

Груды поверженных тел

Мир созерцать не хотел,

Но я поклялся: «Берусь

Грудью закрыть тебя, Русь!»

 

Холод окопный и зной

Вынесу рядом с тобой,

Впроголодь, в граде свинца

Выстою я до конца

С болью потери друзей…

Только склониться не смей!

 

С мощью твоей огневой

Я, твой боец рядовой,

Гордо поднявши чело,

Выживу смерти назло!

Страны пройду и вернусь…

И поклонюсь тебе, Русь!

 

ВСТРЕЧА

 

Боялась встретиться: как боль свою упрячет?

Стать раной для него ещё одной?

Почувствует печаль сильней, чем зрячий,

Её любимый, раненый, слепой…

 

Преодолев сомненья и терзанья

И предрассудкам баб наперекор,

Она пустилась в путь с мольбой-признаньем…

Незряч, любим и любящ нежный взор.

 

Качнулись под ногами половицы,

Земли тем самым выдавая вздох,

Соединились в поцелуе лица.

Прекрасен миг! Другим он быть не мог!

 

НА РАСКОПКАХ В БАХЧИСАРАЕ

 

Память в сердце стучит и пульсирует в венах:

Это наши лежат. Перемешаны. Кость на кости.

Как же мы, «золотая, прекрасная смена»,

Не предали земле их останки, чтоб души спасти?

 

Сколько лет их дожди вымывали в овраги,

Выдували ветра, где земля ковылём колосит?

Как же жить мы могли в столь кощунственном мраке?

Боже правый, прости нас и души погибших спаси!

 

НА КАЛАН-БАИРЕ

Памяти партизан Северного соединения Крыма

(1941-1944 годы) посвящается

 

Облака качают шар земной,

Он плывёт средь них под ветром мира,

И курган под трепетной травой

Слушает мотив Калан-Баира.

 

Ритм сердец ведёт отсчёт годам,

Небесами высвечена вечность,

И плывёт курган, плывёт земля,

Завещая Крыму человечность.

 

На холмах лоснятся ковыли,

Кланяясь прикосновенью ветра,

И пионы памятью взросли

На кровавых бесконечных метрах.

 

Под корой деревьев пота соль,

Слёзы, кровь, бесчисленность осколков,

И природа ветеранов боль

Вносит в память тысячей потомков.

 

Здесь весной взрываются слова:

«Ничего бесследно не забыто!

Светят нам, пока земля жива,

Федоренко, Чайка, Курсеитов!»

 

Пятикрылья мощно от земли

Монумент возносят в сини дали,

Этот холм потомки, как могли,

Горсточками скорбно насыпали.

 

Облака качают шар земной,

Он плывёт средь них под ветром мира,

И курган под трепетной травой

Слушает мотив Калан-Баира.

 

ПИСЬМО НА ФРОНТ

 

Ты с винтовкою наперевес –

Кадры хроники шли на экране.

Стоп, мотор! Не попутал ли бес?

Ты упал. Что с тобою? Ты ранен?

Получила я страшную весть.

Мне её не понять, не осилить:

Ты на фронте, мой друг, но ты здесь –

В моём маленьком сердце, мой милый.

 

Мой соколик бесстрашный,

Не могу обмануться,

И войною пропахший,

Ты не смеешь ко мне не вернуться!

 

Я не верю в несчастье твоё:

Ты не можешь быть раненой птицей!

Ты вернёшься – и сердце споёт,

Что не смело в тебе ошибиться.

Ожидание вылилось в стих,

В песню струны души так и рвутся.

Ждёт невеста тебя, мой жених,

Ты не можешь ко мне не вернуться!

 

Мой соколик бесстрашный,

Не могу обмануться,

И войною пропахший,

Ты не смеешь ко мне не вернуться!

 

А мы совсем войны не знали…

Грохочут взрывы там и тут –

Победный праздничный салют!

Улыбки, смех и звон медалей!

А мы совсем войны не знали…

 

И над столом висит портрет,

На нём мальчишечка – мой дед,

На гимнастёрочке медали!

Ему за подвиги их дали…

 

У мамы мокрые глаза,

У папы просится слеза…

Они на фронте не бывали.

Они рассказы вспоминали.

 

Бьют барабаны, дробно бьют!

Во славу дедушек салют!

Мы сохраним наш мир, поверьте!

Мы против войн, мы против смерти!

 

Грохочут взрывы там и тут –

Победный праздничный салют!

Улыбки, смех и звон медалей!

А мы совсем войны не знали!

 

НА АНГАРСКОМ ПЕРЕВАЛЕ

 

На разгулявшейся и радостной поляне

Букет расцвёл и пёстрый, и хмельной,

Такой округлый – точно без изъяна,

Подёрнутый воздушною волной.

И прорвались, как в россыпь, ароматы

Над разноцветьем буйно-диких трав.

В боях когда-то пали здесь солдаты,

Свои сердца за этот цвет отдав.

И салютуют миру разноцветье

И страстность трав, какие только есть,

Что пронесут потомки сквозь столетья

Отцов и дедов славу, долг и честь.

 

В НОЧЬ НА 22-Е ИЮНЯ…

 

1. Родилась под солнцем.

Я – любви венец!

Боль войны под сердцем

Проносил отец…

 

2. Лето сорок первого…

Каждый год в ту дату

Обострённо, нервами,

Помню я солдата.

 

3. Снится мне каждый год платья белого грусть,

Школьный бал, а потом: «Жди меня, я вернусь!»

Был июнь. И броня не кипела ещё.

Похоронок слезу не стирали со щёк.

Не дымились воронки. Убитый сто крат,

Во весь рост не поднялся в атаку солдат.

Мы стояли тогда на чертовской меже,

Мы не знали, что счастье убито уже.

 

4. Сорок первого утро. Тишина и рассвет…

Репродуктор и голос. И померк белый свет:

И разверзлись и небо, и земли тишина.

День проклятием выжжен

В страшном слове «война».

 

5. Вспышка сна ежегодно, как будто разряд, —

Сон, в котором опять не вернулся солдат.

Сорок первый. Под утро… Страшнее нет дат!

Ты во мне в каждой клетке, погибший солдат!

 

6. Всё проходит? Июнь. Каждый год

Сон один. Знаю, он не пройдёт:

Потрясённые гены отца

Этот сон крутят мне без конца.

Крутят мне, чтобы внуки могли

Помнить славу священной земли,

Как молитву, как есть и как пить,

Каждый нёс: нужно мир сохранить.

 

НЕТ БЕЗЫМЯННЫХ СОЛДАТ

Мы защищали с тобою

Наш полуостров и Керчь,

Клятву давая до боя –

Здесь победить или лечь.

Очередь режет пунктиром,

Но не сдаётся десант.

Мальчик здесь стал командиром –

Гвардии младший сержант.

 

Вечный огонь,

Вечный огонь,

Нет безымянных солдат,

Вечный огонь,

Вечный огонь,

Здесь лишь герои лежат!

 

Снайпер у фрицев был зоркий –

И подкосился Иван.

Кровью горит гимнастёрка,

Славой объят мальчуган!

Не сохранилось записки,

В землю ушёл медальон.

Братья! Поклонимся низко:

Здесь погибал батальон!

 

Вечный огонь,

Вечный огонь,

Нет безымянных солдат,

Вечный огонь,

Вечный огонь,

Здесь лишь герои лежат!

 

ГЛАВНОЕ – ЧЕСТЬ, СЧАСТЬЕ ПОТОМ УЖ…

Гимн российской чести

 

Княжич кудрявый на белом коне,

Голову вражью – да снесть!

Слава не сгинет в воде и в огне,

Если присутствует честь!

Площадь Сенатская. Встали в каре.

Каторга – царская месть!

Нет больше титулов, лент и карет,

Но сохранённая честь!

 

Ворот распахнут. Спасительный крест.

Сердцу не ведомы подлость и страх!

Счастье потом! Ну, а главное – честь!

Это клокочет в российских сердцах!

 

Белым ли, красным Россию отдать?

В дрогнувшем голосе жесть.

Хочется очень счастливыми стать…

Только главенствует честь!

Деда гестаповец пыткам придал,

Дед мой обуглился весь!

Дед мой молчал и сгорел, как свеча:

Жизни дороже – лишь честь!

 

Ворот распахнут. Спасительный крест.

Сердцу не ведомы подлость и страх!

Счастье потом! Ну, а главное – честь!

Это клокочет в российских сердцах!

 

Внуку, возможно, придётся решать:

Правду в глаза или лесть?

Знаю, не будь у него ни гроша –

Выберет честь! Только честь!

Нежится небо в славянских глазах.

Сердцем вершины достичь!

И только честь, только честь на весах –

Духа российского клич!

 

Ворот распахнут. Спасительный крест.

Сердцу не ведомы подлость и страх!

Счастье потом! Ну, а главное – честь!

Это клокочет в российских сердцах!

__________________________________________________

МЕЖДУ РАССТРЕЛАМИ. Рассказ

Наконец они встретились – бездонные нежно-голубые глаза двухметрового великана и такое же светлое, как они, небо. Как странно устроена жизнь! Вот оно – над головой, смотри каждый день – не наглядишься! Такой чарующей силой, как небо, обладают только вода, огонь, пожалуй, ещё передвигающиеся стада оленей в тундре. Бескрайняя тундра и перетекающие одна в другую спины красивых животных, словно меховые волны. Это только в тундре. Где-то – вода, где-то – огонь. А небо везде, всегда, гляди – не хочу! Но, нет, не смотришь. Всё больше под ноги… а сейчас от этой бесконечной небесной голубизны легко и приятно кружится голова. Слава богу, нет рядом жены и детей.

– О чём это я? – подумал Григорий, и снова мысли полетели стремительно и путано.

Под ноги… Пятилетним мальчишкой пас гусей. Не выспавшегося, мать легонько расталкивала:

– Пора.

Котомка, краюха хлеба… Гуси – и глядишь под ноги, гуси – и под ноги. С утра до вечера. И ночью во сне: гуси – и под ноги. А весной бежишь в длинном отцовском старом зипуне босыми ногами по ещё не сошедшему снегу, бежишь, бежишь, закричать хочется, так снег ступни сначала жжёт, а потом отнимает их ощущение. Переберёшься от одной чуть зеленеющей проталины к другой, и пока гуси щиплют проклёвывающуюся нежно-зелёную, только нарождающуюся травку, подожмёшь ноги, подстелешь под них полы отцовской одежонки и согреваешь сам себя. А гуси не ждут. И ты за ними дальше. Прутик в руках… проталины. Мысли перескакивают:

– Хорошо, сейчас жены с детьми нет рядом.

Земля требует много сил. Отцу тяжело прокормить такую ораву: пять мальчишек, и все мал мала меньше. Пусть теперь младшие пасут гусей, а он с отцом в поле. И снова под ноги. И снова ночами земля снится, да почти до утра гудят натруженные ноги, руки, по ним словно токи ходят. И когда, став самостоятельным и уехав в город, плотничал, потом строил, всегда без остатка отдавал себя работе. Он с рожденья чувствовал, скорее, знал в себе исполинскую силу. Но жизнь заставила не раз испытать страх.

Хорошо, тогда волк не съел. Гуси – и под ноги, гуси – и под ноги. И вдруг из-за куста прямо перед ним сверкание двух хищных зелёных огней. Собственный дикий крик, которого он тогда не услышал, потеряв сознание. От ужаса, который испытал, иногда появлялось чуть заметное заикание, которого он, с лёгкостью сгибающий одной рукой подковы, никогда ни с кем не дерущийся, чтобы случаем не убить, всю оставшуюся жизнь стеснялся.

– Хорошо, моих нет рядом.

В своей жизни он чаще испытывал страх за других. У него, как и у его отца, одни мальчишки. Только их не пятеро, как в отцовской семье, а двое. Он брал сыновей на охоту с раннего детства. Однажды шли с ружьями по круче. Шли в три пояса. Младший, Вадим, шёл по вершине холма, старший, Евгений, – в лощине, сам Григорий – посередине.

Младший увидел орлиное гнездо и стал карабкаться на выступающую из земли скалу, чтобы посмотреть орлят.

Проклятая скала на фоне иссиня бездонного неба!

– Не сметь! – закричал Григорий, но было поздно. Над Вадиком в мгновение ока очутилась орлица с почти двухметровым размахом крыл. В тот момент, когда она уже выпустила когти, чтобы впиться в мальчика, Григорий, не помня себя от страха за ребёнка, вскинул ружьё и выстрелил. Раненая орлица, резко изменив намерение, чёрным ужасом бросилась из небесной ослепляющей голубизны на Григория. Старший сын выстрелил в птицу, но промахнулся. В мгновение ока птица была возле отца, заслонив крыльями божий свет. Огромная силища впилась когтями решительной и безжалостной лапы ему в живот, другой лапой обхватила ствол ружья, которым Григорий попытался отбиться от её смертоносного крючковатого клюва. В ту же секунду Григорий схватил птицу левой рукой за горло и начал душить. Правая – продолжала с трудом удерживать ружьё, которое спасало его от второй лапы взбешённой орлицы. Казалось, зловещие когти вот-вот пронзят его насквозь, но мужчина защищал не себя, своих мальчишек, и это придавало ему силы. В смертельном поединке, сошлись отчаянные в своей любви к собственному потомству и непреклонные в беспощадной всеистребляющей ненависти друг к другу две непобедимые силы – Материнство и Отцовство. Подбежавший Евгений пытался оторвать от отца лапу орлицы, впившуюся тому в живот мертвой хваткой, но Григорий успел взреветь:

– Не лапу тащи – душú!

И мальчишка крупными и сильными руками не подростка, а мужчины среднего роста, схватил пернатое чудовище за горло и стал сдавливать так, что собственные мышцы показались ему железными. Через несколько секунд орлица обмякла. Птица была мертва, но лапу с когтями, казалось, доставшими до кишок, она не разжала, а жуткой болью, черневшей в глазах Григория, продолжала висеть, еле удерживаемая мужчинами, на теле выбранной ею жертвы. Мельниковым пришлось долго освобождать живот старшего от когтей хищницы, глубоко завязших в раскровавленных мышцах.

На всю жизнь на животе Григория, почти круглый год остававшемся тёмным от загара, отпечатались четыре гладких розовых кружка с двадцатикопеечные монеты: три сверху, один под ними – следы когтей орлицы и той страшной битвы – ни на жизнь, а на смерть.

Силищу сыновья унаследовали от отца.

Как-то во дворе назревала не драка, а бойня. Шли улица на улицу. Вот-вот, и мужские, тяжёлые слова перейдут в кулачный бой, польётся людская кровь. Время горячее, не так давно окончилась гражданская война, огнестрельное оружие появится тут как тут. Подошёл двухметровый Григорий и попытался словом уладить конфликт. Но, несмотря на его авторитет, сразу усмирить разгорячённых ему не удалось. На него стал наскакивать самый ярый зачинщик конфликта. Тогда Григорий, изменившийся в лице, молча подошёл к годовалому бычку, стоявшему рядом на привязи, боком подлез под него и на одной руке поднял. Улица молниеносно опустела.

События неслись в голове, нарушая реальный порядок. Он увидел себя в Аджимушкайских каменоломнях. И снова над головой сквозь камни – крохотный, яростно ослепляющий кусочек неба над блокированным белогвардейцами отрядом. И страх за людей, доверивших ему свои жизни.

Комиссар Григорий Мельников, герой гражданской войны, каких с его известностью в то время было – раз, два и обчёлся, вывел тогда свой осаждённый отряд без потерь от голодной смерти и жажды.

Несмотря на то, что Григорий был для своих бойцов непререкаемым авторитетом, многие выжили только благодаря тому, что однажды ему пришлось приставить револьвер к виску своего друга, с которым в огонь и воду… А у того нос, губы распухшие, потому что пытался влагу из скалы высасывать… слёзы в глазах…

– Ешь! Не то – пристрелю! – ревел двухметровый Григорий, протягивая другой рукой жменю улиток. – Подохнем с голоду на радость белякам! Все подохнем!

Что там револьвер! Одного вида его увесистого гигантского кулака было достаточно, чтобы весь отряд начал с отвращением глотать улиток.

– Ешьте, ешьте! – смеялся потом Григорий. – Японцы – не дураки. У них это деликатес! В улитках вода, япошки их во время приготовления долго выжаривают: выпаривают из них влагу. Ешьте, это – те же мидии, любимая еда керчан! Будем жить!

И выжили.

Но «свои» чуть не сгноили. Кто-то донёс, что в гражданскую видели его в белогвардейской форме.

Конечно, видели! Свои и приказали надеть. Григорий должен был пройти в форме белого офицера в здание Керченского театра. Кто заподозрит в этом мощном, потрясающей выправки красавце, как с картины, красноармейца с двумя классами образования? Так и сказали: никто не заподозрит.

Когда собрались высокие белогвардейские чины, в зале не осталось ни одного пустого кресла. Григорий зашёл в ложу и выстрелил вверх из револьвера – это был сигнал для красных.

Но когда же, когда же он уже смотрел так жадно в это голубое бездонное небо?

Небо. Тьма. Небо. Небытиё. Тьма, тьма, тьма. Невыносимая боль. Зачем же его трогают? Нельзя стонать: кругом враги. Куда же его пытаются тащить? Боль снова кончается тьмой. Тьма, тьма, тьма. А потом в раздвигающейся темноте он видит ангела в виде миниатюрной девушки, почти девчушки. Но она в тумане. Он лежит в какой-то комнате, на чужой кровати. Слышит звуки её голоса. Отдельные слова сквозь вату. И боль – боль сквозь вату!!! Что же такое этот ангел с ним делает?

– Миленький, потерпи! Потерпи, миленький!

С каждым днём свет, а вместе с ним очертания девушки становятся яснее. Именно такой он её и представлял.

Её горячий шёпот:

– Миленький! Тебя расстреляли! Я нашла тебя через двое суток. Ты лежал среди начавших разлагаться трупов. Ты будешь жить! Клянусь, будешь!

Она бинтовала, поила, кормила, мыла, стригла, брила его, стирала кровавые бинты и его бельё. С раннего утра до позднего вечера она сама возилась с ним, ведь её мать целыми днями была на работе. И он боялся за эту ещё незнакомую девушку, почти ребёнка (узнают белогвардейцы – расстреляют!), боялся за неё и восхищался её упорством, храбростью. Восхищался нежностью, с которой она ухаживала за ним – беспомощным великаном.

Он тогда не ведал, что всю оставшуюся жизнь проживёт с ней, с Маняшей, крошкой чуть более полутора метров росточка, которую единственный раз обманул, сказав, что старше её всего на пятнадцать лет, сбавив себе десяток. Она не видела его возраста, обожая свою первую и единственную любовь, и подарила ему не только вторую жизнь, вторую молодость, но и невиданное счастье, и двух сыновей-богатырей.

Хорошо, что их нет рядом.

Вспомнил! Только один раз он так же страстно вбирал в себя глазами небо, как сейчас, стоя спиной к обрыву. Перед тем, как воскреснуть через двое суток. Перед встречей с Маняшей! Перед встречей радости рождения сыновей!

Хорошо, что их нет рядом.

И это их, милых, родных, бесценных людей, хотели расстрелять фрицы? Теперь, в Великую Отечественную! Ещё в самом начале оккупации, крымскими партизанами был задержан фашистский фельдъегерь. У него изъяли список советских граждан, подлежащих расстрелу в первую очередь. В этом списке первым числился он, Григорий Мельников, потом Маняша, далее – все его родственники, включая малолетних детей.

Успел эвакуировать. Успе-е-ел!!! Хорошо, что их нет рядом!

Интересные фиксации – кажется, без ведома человека – делает мозг! Небо. Театр. Волк. Катакомбы. Гуси. Кровавые бинты. Бычок. Стада оленей, которых видел только однажды в кино. Небо. Орлица. Отметины на животе: три и одна. Пятая от пули у сердца. Теперь появится шестая. Интересно, будет ли она похожа на эти…

Хорошо, что моих нет рядом!!!

Он засмеялся этой прекрасной мысли, которая успела несколько раз появиться в его сознании, пролиставшем хаотично, но молниеносно всю его жизнь. Эта мысль успокаивала и вселяла в него новые богатырские силы.

Дуло фашистского парабеллума.

Хорошо, что моих нет рядом!!!

Удар в сердце. И, не позволив проснуться боли, по телу растекается пронзительно приятная, лучезарная благодать, сопровождающая последнюю мысль: «Всё».

Ольга Иванова

КРЫМ