В то лето шабашников по деревням понаехало как никогда ранее.  В одной деревеньке Пряхино деду Валентину такая вот бригада и перекрывала крышу. Старый, поизношенный жизнью человек, сидя на лавочке, любовался работой сильных молодых ребят. То молочком их попотчует, то кваском. Дело такое, жара она и есть жара. А сновавшей поблизости вездесущей голоштанной детворе возвышенно, как генерал, восклицал: «Были когда-то и мы рысаками».

«Тебе зачем, дед, крышу-то понадобилось перекрывать, доживал бы и со старой?» — ловко орудуя молотком, спросил самый молодой из шабашников Кирилл. Никто сразу и не заметил, как голубые глаза деда сузились. Лицо выражало не то, чтобы злобу, скорее обиду: «Как это зачем? У меня дочь со мной живет, два внука с району приезжают, да сын с невесткой часто бывают. А ты крой крышу-то да по мене болтай». Кирилл же совсем не понял, с чего это дедушка осерчал, только о чем-то все же призадумался.

Жил в той деревне блаженный Толька. Хоть и обижен был умом, а всем, кто  попросит, помогал. Старуха-мать за ним приглядывала, как могла. Дом у них был старый, и совсем не было понятно, как ещё и держался-то, не развалился совсем. Пока Степанида, мать блаженного, печь топит, и тепло в избе. Только прогорят неказистые дровишки, и холод тут как тут. На старой железной кровати уляжется сынок, мыть тулупом дыроватым накроет, а тот и рад даже такому уюту.

Ходил Только до осени босым. Бывало, уж дожди холодные зарядят да по утрам лужи подмерзать начинают, а интересный этот человек ходит без обуток, и хворь никакая не пристает к нему. А бабушки да старики частенько говаривали о том, что таких людей Бог бережет. Потому как другой нормальный человек давно бы слег. Детвора, знамо дело, дразнила его. Но, подрастая, ребята уходили в армию, а по возращении, будучи уже взрослыми людьми, заступались за христовенького.

Никто уже точно и не помнил, сколько ему было лет. Говорили, что больше сорока. Но выглядел Толька намного моложе.

Толька, может быть, потому выглядел так молодо, что не дано ему было задумываться и грустить о том, о чем все люди на земле обетованной переживают. Надо кому дров напилить, наколоть, да какой только работенки не найдется в деревенском царстве, тут же и зовут безумного Толика. А тот старается изо всех сил, чтобы хозяевам угодить. За работу кормили. За работу кормили его щами огненными и пирогов с собой давали, которые он своей старенькой мамане относил. Дед Валентин жалел Тольку. Как увидит, подзовет: «Здорово, христовенький». А тот и расплывется в улыбке. «Сходи, сердешный, до магазина, купи мне хлеба и папирос. А на сдачу пряников себе возьми». И, как бы оправдываясь, вторил: «Вишь, дочка-то захворала и некому». Валентина мучила отдышка. Война, послевоенное время. Тяжелейший, подчас адский труд надсадили здоровье деда. И теперь, выйдя на пенсию, он то горестно вздыхал, вспоминая былое, то веселел, завидев шаловливую деревенскую молодежь.

Толик, получив задание, торопливо приближался к сельскому магазину. За прилавком как всегда румяная, все про всех знающая продавщица тетя Дуся. Небольшая очередь, состоящая в основном из старух. Заходит Анатолий, все оборачиваются. Острющая, как лезвие, на язык Клавка разыгрывает миниспектакль под названием «Жизнь»: «Ба, это чё ит деется: христовенький пожаловал. Получку, что ли получил, аш как?» Толик, улыбнувшись, поздоровался со всеми и встал в очередь.

Клавка не успокаивалась, будто бес в нее вселился: «Чо, Толька, не женился ишшо?» Тетка Дарья, стоящая неподалеку, одернула Клавдию: «Ты пошто на человека накинулась, будет тебе тиранить-то, эк взялась, как полоумная». Это подействовало: шаловливая бабенка унялась, напоследок все же язвительно просипев: «А что за дурака-то заступаетесь?» Когда подошла очередь Толика, тот, робко протянув денежную купюру, сообщил: «Дайте хлеба, два белого, одну черного, «Беломорканалу» пять пачек». Про пряники он умолчал. И все знающая про всех Дуся, глубоко вздохнув, с какой-то тихой, но такой доходчивой добротой в голосе сказала: «Вот ведь блаженный и есть, деду все возьмет, а про себя-то и забудет. Валентин, небось, велел пряников на сдачу тебе взять?» Толик, улыбнувшись, закивал головой. И когда такой незадачливо-испуганный покупатель ушел, Дуся промолвила: «Вот ведь какая жизнь-то: он — христовенький — о людях думает и не обижается ни на кого. А его зачастую тиранят, кому ни попадя. А нам бы у него и поучиться чему-то надо бы». — «Это чему нам у дурака учиться-то, скажешь тоже, Евдокия». Встрепенулась стоящая у самого прилавка Егоровна. «А тому, — не уступала продавщица, — помните, али мозги поотшитбало. У Колюни Харькова. Когда изгородь помогал ему Толик делать. Он бедненький столбы-то врывал, врывал. А тот, хоть и покормил, а затем пьяный и шибанул своей лапищей-то блаженного. Ведь с неделю после он юродивый пролежал в своем холодном сыром дому. Мать — что, старуха. Да и дров-то у них одни лохмотья, а не дрова. Он ведь суматошный всем поможет, а себе некогда. Его, наверное, даже и в списке-то нет, что человек такой значится. Только когда он от удара точно на неделю слег, многим худо было. Государству, понятное дело, до него дела мало. А вот я поняла его истинность и нужность. Когда же старики, которым он ходил за продуктами, еле, еле сами приходившие ту неделю, когда он лежал. Уж они-то вспомнили, ох, как вспомнили христовенького. Плакали прямо тут в магазине и молили Бога о его выздоровлении. А тот как поднялся, тут же всех обежал и опять всем продуктов доставил. Да оно и не  мудрено вовсе, есть-то всем охота. И поэтому Вселенская радость была у стариков. Но самое главное – вот святая душа – совсем не злился на Колюню. И опосля снова ему помогал. А я вот – грешным делом не стерпела. Когда Харьков за бутылкой приперся, я как раз полы мыла. Так грязной тряпкой ему по роже расписала и печать поставила… Он теперь все просит, чтобы бутылку ему купили. Только я-то чувствую и знаю все это. И ходоков этих через решето процеживаю. Но все ровно как-то добывается, гад».

После этих слов и Егоровна, и Клавдия присмирели. Наступила такая тишина, что казалось, будто божье умиротворение вселилось в людей. Каждый о чем-то задумался. Но немного погодя уже снова заговорили. Да и то  сказать, где еще поговорить-то. Это ведь целый ритуал. Сельско-деревенская традиция в магазине да в конторе разговоры разговаривать. Дома, понятное дело, хозяйство. Но ведь надо же человеку отдушину иметь какую-никакую. Тут и радость, и горе, и зависть, и доброта. Тут указ жизни на земле славной.

Еще издали приметил своего такого долгожданного посланца дед Валентин. «Стрелять» у шабашников сигареты ему страсть как надоело. В деревне неизвестно почему христового звали, заменяя букву А на Н – Натолием. И пожилой фронтовик именно так обрадовано и сказал: «Вон мой Натолий идет». В великом своем нетерпении, мгновенно вытащив из сумки пачку «Беломорканала», он торопливыми движениями расковыривал руками и пытался выудить такую долгожданную папироску, попутно отплёвывая ненужные клочки бумаги. И когда наконец с насаждением раскурили папироску, стал вполне счастлив.

Быстротечно, впрочем, как и всегда, пролетали летние дни. Ласточки своим сказочно радующим слух щебетанием напоминали людям о таком коротком, но всегда трепетно долгожданном лете. Изредка случающиеся грозовые тучи проливали на всё живое, а значит и земное, такой освежающе проникновенный        дождь. И в этом умиротворении казалось, что будто волшебное чудо живет с людьми. И, слава Богу, не покидает их. А на утро, когда деревенское стадо коров, овец, коз пастухи выводили на выпас, пробуждая пощёлкиваниями кнутов всю родимую сторону, многие животные слегка вздрагивали от такого перенасыщенного влагой утра. Но солнышко, всегда первозданно вступающее в свои земные права, долгожданным теплом оживляюще действовало на своих, всегда таких беспокойных обитателей, земли. И вот уже бабка Дарья, загоняя цыплят, совсем незлобно, а скорее для порядка запричитала: «Ух вы, шельмы окаянные, нашли-таки дыру». То ли от солнышка, то ли от благости в погоде Дарья, что называется, расправила плечи. Она возлагала большие надежды на этих смешных, похожих на сорванцов цыплят. У Егоровны в это утро тоже все было как-то необычно. Её кошка Машка принесла в избу крысу. Показав её хозяйке и тем самым отчитавшись за проделанную работу, она опять куда-то потащила свою добычу. У Егоровны с месяц назад случилась целая напасть. Утрецом, встав и зайдя в чулан, она обнаружила, что мешки с зерном все погрызены да и зерна тоже – убыль немалая. И теперь она с неожиданной радостью поила свою дорогую кошку парным молоком и сладостно приговаривала: «Уж ты умница так умница».

Клавдия, всегда всем недовольная и всех осуждающая, именно в это утро как никогда ранее стояла возле своего родного крыльца и недоумевала. И как ей         было не прийти в растерянность, когда вчера у её мужа Фёдора была получка. Она как всегда после обеда побежала в контору, чтобы вовремя забрать у мужа деньги, пока не пропил. Скоро, убедившись, что опоздала, побежала в колхозный гараж, где мужики обычно и выпивали. Вбежав в гараж, встала как вкопанная. Мужики выпивают, а Федор почему-то сидит не с ними, а в углу переписывает журнал «За рулем». И мужики, понятное дело, подтрунивали цепляли его, что дескать не пьет. Клава давно привычными движениями мысли и поступков подошла и забрала у мужа деньги. И, конечно же, не вытерпев, спросила: «А ты чего не пьёшь?» Фёдор, медленно подняв голову и посмотрев на Клавдию, степенно, но вместе с тем как-то необычайно приглушённо ответил: «Не хочу». Клава, подумав, что муж «набивает себе цену», быстро удалилась. Две недели назад Фёдор, перебирая двигатель своего ГАЗика, нежданно-негаданно вдруг задумался о многом. Жили они с Клавой как-то нескладно. Он часто выпивал, жена ругалась. Но так было у многих. Только вот случилось так, что совсем недавно взглянув на своего сынишку Тимоху, который в давно поизношенной рубашонке, набравший из кадушки ковшик квасу, нес ему, болеющему с похмелья попить, вдруг по-настоящему загрустил. И уже чего раньше не случалось, две недели «не брал» в рот. Бабы вокруг судачили о том, что уже с получки-то напьётся досыта.

Только не могли они знать, что творилось в душе у деревенского мужика: «Ведь это ж надо, — думал Фёдор, — сколько мы денег пропиваем. А дети наши в лохмотьях ходят. Дураки и есть дураки, ещё похваляемся друг перед другом, кто больше выпьет. Эх, мать, перемать. Толька-то христовенький и то умнее нас. Хоть и нет у него детей. Да вреда-то никому не желает».

Когда Фёдор вернулся вечером совсем трезвый, жена, завидев мужа ещё издали, совсем не как обычно, а как-то удивленно, затуманено произнесла: «Ты чё ит, заболел, что ли?» И, не отрывая глаз, очень пытливо глядела на родного человека. «Нет, я здоров, просто не хочу пить, надоело. Да и ребятишкам к школе много чего надо. Нужно денег заработать».

А утром, когда муж ушёл на работу, Клава, сидя возле кухонного стола и готовя окрошку, смахивала с глаз слёзы своими натруженными руками и, может быть, впервые за несколько последних лет супружеской жизни думала о Фёдоре хорошо.

Едва лишь забрезжил рассвет, дед Валентин, видя, что шабашники заканчивают работу, решил в благодарность за добротное покрытие крыши истопить баню и угостить работяг настоянным на берёзовом соке домашним самогоном.

Глядя на гору духмяных пирогов, уже к том времени вынутых из печи дочерью Дуняшей, и пробуя один на мягкость и вкус, дедушка подытожил: «Годится». Но благостнее, а стало быть и веселее, было на душе и оттого, что с утра его незаменимый и такой дорогой до его сердца помощник был уже у него. И совсем не было понятно, когда он спал. Ведь по ночам, довольствуясь испеченной на костре картошкой, Анатолий сторожил колхозных коней.

Давно привычным маршрутом и специально сделанной для этого случая дедом тележкой Натолий быстро навозил в баню флягами воды из колодца. А потом долго смотрел на реку. Валентин понимал, о чем думает Толик. Раньше все бани возле берега реки стояли. Так блаженный ещё сызмальства помогал всем подряд воду в бани натаскивать. За такую вот нехитрую подмогу и одаривали его люди, кто калачиком, кто пряником или конфетой. А тот радовался и старался изо всех сил всем угодить. Это уж позже бани стали ставить возле домов. Но её величество память напомнила о себе.

Дед в этот день старался на славу. Самолично парил мужиков душистыми березовыми вениками. Одного веника, чтобы вдосталь напариться, ему никогда не хватало. Все сушила у него были обвешаны ими. И дочь, глядя на это дедово увлечение, говорила: «У других — сено, а у нашего – веники».

Мужики поочередно выбегали из парилки в предбанник и жадно припадали к кадушке с ядрёным квасом. Старый алюминиевый черпак, уже долгие годы прикреплённый      к этой кадушке железной цепочкой, то и дело переходил из рук в руки. Остатки березовых листьев на распаренных красных плечах мужиков смотрелись словно живописная картина под названием «Зелень на красном»

«Вот так дед, — удивлялся самый молодой из бригады двадцатилетний Кирилл, — мы все уже дух вон. А он, гляди-ка, не сдается».

Наконец, напарив последним Толика т окатив себя ушатом холодной воды, дед победно крякнул и вышел из парилки. Выпив три черпака подряд холодного кваса, провозгласил: «Ну, а теперь, ребяты, в дом пошли. Дочь Дуняша все приготовила».

Описывать праздничный стол фронтовика есть великое удовольствие нашей очень разной, но всё равно удивительной жизни. На ярко украшенной цветами скатерти стояли разные кушанья и разносолы: холодец, состоящий из трех сортов мяса; нарезанное сало с пряным ароматом чеснока; рыжики в сметане; приготовленный в русской печи деревенский суп; ведерный чугунок окрошки.

Евдокия с немалым удовольствием наблюдала, как все с аппетитом едят, то и дело мельтеша мастерски расписанными деревянными ложками. От хорошей деревенской еды и качественного «первача» душе становилось просто и хорошо. И полилась по деревенской улице первозданная, такая нужная человеку, доставшаяся нам из далёкой старины, русская песня.

Ребятня возле дома, с неподдельным интересом за всем наблюдавшая, вслушивалась в заливистые переборы дедовой гармони. А Валентин, не забывая отпускать разные прибаутки гостям, в то же время внимательно  следил, чтобы и Толик поел. Знал он доподлинно, что если не проследишь, так и не поест ничего блаженный. Будет всё на гостей смотреть и удивляться чему-то. Поэтому он чуть ли не из ложечки заставлял есть своего великого помощника.

«Дуняша, собери узелок Натолию-то, когда пойдёт домой. Вон сколько всего. Пуская и мать его Степанидушка порадуется».

Долго и весело ещё гуляли в доме с новой крышей. Да и во всей деревне именно этот день прошёл у всех задушевно и ладно.

Утром очень тепло и хлебосольно попрощался дед и Толик с мужиками. Им уже поступил новый заказ по работе: в соседнем селе дом строят. И Кирилл, подойдя к деду, сказал: «Я ведь, находясь у тебя, многое понял. Мне и Толика вашего бесконечно жаль». Валентин, призадумавшись и посмотрев на парня своими старческими, голубыми глазами, не сразу ответил: «Ничего, сынок, ты еще многое постигнешь. Дай Бог, тебе добра в сердце. А остальное будет, ты парень не из лодырей».

Шли годы, иногда казалось, что они прямо-таки пролетают над всем миром, а иногда как будто бы останавливались, чтобы передохнуть и поглядеть, как живут эти беспокойные существа – люди. Вот и в деревне Гуляхино жизнь, а стало быть и годы, шла своим чередом. Уже не было в живых деда Валентина, но к его дочери Дуне постоянно приезжали племянники Сергей и Валера. По всей деревне, почти в каждом доме, родители наказывали своим малым детям, чтобы не обижали христовенького. И неслась та женская, а то и мужская речь, что он ведь, Толик-то, нашей деревне во спасение наших душ послан. Чтобы не очерствели мы, православные, ибо на земле надо успевать делать доброю.

А этот странный человек по-прежнему каждое утро обходил стариков и больных жителей деревни, принося в их дома продукты, светозарно улыбаясь всему миру!