100 лет тому назад остановилось сердце великого – не побоюсь: гениального! – Русского философа, писателя, историка, педагога, литературоведа Василия Васильевича Розанова.

И да будет позволено мне вспомнить о нём – его творчество, мысли, рождённые чутким, истерзанным. изболевшимся сердцем; глубоким, неуёмным, стремящимся всё познать, оценить, принять или отвергнуть разумом; щедрой, отважной, вещей Русской душою – оказали существенное влияние, многое определили в моём становлении, жизни.

…1989 год, «Литературная газета», любимая, многие годы выписываемая моей семьей, печатает очерки о русских философах, среди прочих, в июне – статья П.В. Палиевского «Василий Васильевич Розанов». Глубоко, сердечно благодарна Петру Васильевичу: он «подарил» Розанова!..

Статья П.В. Палиевского, слова М.М. Бахтина «Читайте Розанова» заставили искать его книги. И как только библиотека Одесского медина получила «Опавшие листья» (М.: Современник, 1992), я стала первым ее читателем.

Трудно подобрать слова, чтобы охарактеризовать впечатление. Разве что – удар. Шок! И неспособность – органическая! – выпустить из рук эту книгу. И – живой, совершенно живой человек рядом. Вот он – здесь – в «Уединенном», в «Опавших листьях», обоих «коробах», в «Апокалипсисе нашего времени»!

К какому жанру отнести их? Внесюжетные, они вмещают жизнь Души. Его ли одного? Всех? Куда там приключенческим романам – ночь ли, день – все смешалось – «сюжет» захватил целиком. И – навсегда.

Вернуть книгу просто невозможно! Но ведь надо возвращать! Принялась за выписки – отчаяние! – надобно переписывать всю, целиком!

«Остановись, мгновенье!» – тщетный вскрик. Но Розанов это сумел. И падают, падают на сердце его «листья» – сколки души, отзываясь то ликующей радостью совпадения мыслей и чувств, то неистовым протестом, то нежной, горло перехватывающей лаской, то смертельной горечью… Отзываясь слезами от:

– невозможности помочь, защитить, согреть;

– восторга – дано же человеку (не Богу, не апостолам Его!) так ясно и коротко, так просто и прекрасно – так много сказать!

– ощущения бездны никогда непостижимого для себя ЗНАНИЯ («поезд ушел»!), от преклонения, порыва к молитве;

– КНУТА – поперек всего естества, вскриком жгучей боли: нет, не хочу видеть эту, обнаженную им, голую, смердящую суть! Жуть…

Потом были «Сумерки просвещения» и, захлебываясь, – «Педагог, не прочитавший ее – не педагог, для меня не существует!» Розанов вернул меня к категоричности юности. На время, конечно, но – к открытости юности, освободил от «зажатости», надеюсь, навсегда. И – мечта о своей «Ночи просвещения»: к тому времени 15 лет науродовалась в высшей школе… Немало написала. Ничего не опубликовали. Как и министру народного образования Делянову, глубоко возмущенному в свое время «Сумерками…», запретившему публикацию, нашим вчерашним правда была не нужна.

А нынешним? Смешной, риторический вопрос! С их ЕГЭ принять розановские мысли о – «преступном развращении»?! А именно так называет Розанов систему образования, когда «Сжато, легко, гладко проскальзывали в устремленное к ним внимание земля и небо, океан и суша, пророки и революции, Гомер и электротехника с помощью особых маленьких книжек, где для этой особой цели абстрагированы природа и люди» – «кратко по времени», «обильно по количеству». Эта система, писал он, создала уже в Европе «странную безжизненность возрастающих поколений», склонных к равнодушию, кощунству, цинизму, вульгарных, «совершенно податливых на всякое низменное влияние». «Для всякого должно быть ясно,  что если слова Спасителя преобразовали мир, и слово Евангелия преобразило не одну душу, гладкая, проскальзывающая страница о нём, тотчас закрываемая другою страницею, говорящей о Бургундах или об Евклиде, не производит и не может произвести на душу никакого впечатления». «Оголённые» «схемы всего действительного», «синтетически собранные из элементов всех цивилизаций», «вне духа своей культуры», творят «многим непонятную и для всех усилий непобедимую антирелигиозность <…> в подрастающих поколениях Европы». А лишённый любви и уважения к своему не способен любить и уважать ничего: «пустая душа носит клоки всех миров».

Свод статей «Среди художников»: – Господи, да это же не слово – чара, магия, низвергающая в пронзительный восторг! К примеру, «Танцы невинности (Айседора Дункан)» – я, не видевшая, не могущая видеть ее, увидела!

«Мысли о литературе», гениальная, очень непростая «Легенда о Великом Инквизиторе», статьи о Гоголе, Пушкине («Возврат к Пушкину»!), Лермонтове, Толстом, Чехове… Нет, пересказать нельзя. Можно только вслед за Бахтиным: «Читайте Розанова!»

А «Русский Нил»? Как специально написано для нынешнего дня. Но ни русофобы, ни юдофобы, ни фарисеи «неофиты», ни иные прочие его не читают, увы. Они же, бедные, – все! – всё знают априори!

Нежнейший и лютующий, циничный («Цинизм от страдания!.. Думали ли вы когда-нибудь об этом?») и целомудреннейший, самозабвенно любящий и люто ненавидящий, глубоко религиозный, как никто воспевший Бога, и… страшный хулитель («Темный лик», «В темных религиозных лучах»); отличный знаток, отдающий дань иудаизму: «Юдаизм», 1903 г. – «гимн национальному быту и религии евреев», «В соседстве Содома (истоки Израиля)», «Ангел Иеговы у евреев», «Европа и евреи»; и… антисемит, как определяли некоторые. «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» (1914) – по поводу «дела Бейлиса»: «умученная душа писателя хочет кричать»!..

Прочтите «Место христианства в истории», где В.В. Розанов стремится осознать причины «избрания» Богом, но затем «отвержения еврейского народа». Причиною последнего, пишет он, было то, что «кроме своего народа, все остальные племена земные» были еврейством «не только пренебрежены, но почти забыты», а «закон воздаяния… висит над всеми народами».

Можно не соглашаться, можно спорить, но лучше, на мой взгляд, задуматься, , тем более, что – дальше:

«…и также над нашим, и если мы могущественны, свободны и счастливы теперь, мы должны помнить, что это одна половина явления, и, думая о другой, должны быть сострадательны ко всему, что уже пало и унижено в истории».

Он не боялся быть самим собою. Предельно искренне, исповедально выразил свое личное, субъективное. Не считаясь ни с чем и ни с кем, выразил, как оказалось, – общее, общезначимое.

Тема пола, семьи, брака, законных и незаконных детей (изболелся!). Его тезисы; «Душа есть функция пола», уверенность в святости интимных отношений. Христианство, как религия любви, аскетизм – религия ненависти, и мн. др., что вызвало самую острую полемику.

«Эмбрионы», «Новые эмбрионы», «Перед Сахарной», «В Сахарне», «После Сахарны» (1913); «Мимолетное», «Последние листья» (1914), «Смертное», как и «Уединенное», «Опавшие листья» – что-то вроде дневника, сборника афоризмов. Ан, – нет! Почему же так мучительны выборки «из Розанова». И – чую! – кощунственны! Отдельные, разрозненные мысли, сколки души, а вот выемка из контекста – как варварская операция. В любом цитировании, выемке – не только Розанов, но и ты сам. Мелькнет «листочек» – свой, родной, выхватываешь, глянь, через несколько страниц – о том же – так, да не так, а бывает совсем-совсем иначе… Противоречия? Эклектизм? «Великий путаник»?

Смешны потуги вложить в прокрустово ложе душу, и это так ясно, когда прочтешь:

« – Сколько можно иметь мнений, мыслей о предмете?

– Сколько угодно…Сколько есть «мыслей» в самом предмете: ибо нет предмета без мысли, и иногда – без множества в себе мыслей.

– Итак, по-вашему, можно иметь сколько угодно нравственных «взглядов на предмет», «убеждений» о нем?

– По-моему и вообще по-умному – сколько угодно.

– ………

– Где же тогда истина?

– В полноте всех мыслей. Разом. Со страхом выбрать одну. В колебании.

– Неужели же колебание – принцип?

– Первый в жизни. Единственный, который тверд. Тот, которым цветет все, и все – живет. Наступи-ка устойчивость и мир закаменел бы, заледенел» (Литературные и политические афоризмы).

И еще:

«…не о «морали» я тоскую. Все это пустяки. Мне не 12 лет. А не было ли от меня боли» (Опавшие листья, короб I).

У самого – сверх меры, но:

«Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот и не любит (другого)» (Опавшие листья, короб I).

«…писал (пишу) в глубокой тоске как-нибудь разорвать кольцо уединения… Это именно кольцо, надетое с рождения.

Из-за него я и кричу: вот что здесь, пусть узнают, если уж невозможно ни увидеть, ни осязать, ни прийти на помощь.

Как утонувший, на дне глубокого колодца, кричал бы людям «там», «на земле»» (Уединенное).

Дополняя мысль Б. Сарнова  о Розановском «уроке правды, искренности, предельной откровенности», скажу, что главнейший урок Розанова – урок Добра и Любви, жалости ко всему сущему, а значит, – страдающему. А потому – ненависти ко всему, что внутри и вовне заставляет людей страдать, унижает их, лишает свободы, правды, человечности.

Розанов – это урок огромной, «чревной» любви к России:

«Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно тогда, когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша «мать» пьяна, лжет и вся запуталась в «грехе», – мы и не должны отходить от нее… Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости, – тот будет «русский», кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми плюнутого…» (Опавшие листья, короб I).

«Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их… Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает…» (Уединенное).

«Любовь к родине – чревная», – утверждает Розанов, – как же может не болеть все «чрево», когда, он пишет: «какой-то садизм в печати, когда обстоятельства складываются благополучно в смысле «изругать Россию»»?

Он, мудрый, понимает: «Что делать – «тяга в трубу». Всех влечет, все хотят» пнуть, если позволено… («Обмызганная Русь» и ее блестящие литераторы).

Но делать это может лишь тот, кто одержим «глухим непониманием своей собственной земли, того материнского чрева, которое их всех выкормило и выносило». Розанов в свое время резко осудил Белинского, упрекая его в «темной неприязни», порыве «отвергнуть, растоптать, унизить чужую любовь, чужое уважение», в «неблагородстве», когда последний в письме к Анненкову позволил себе грубо отозваться о Кулише и Шевченко:

«Любовь Кулиша и Шевченко к своей Украйне, к ее быту, к ее людям, к этим тысячам покачнувшихся набок деревень, с звучащими там песнями, с передаваемыми там рассказами, – все это кажется ему (Белинскому – Л.В.) – малозначительным сравнительно с «французскими повестями»… Эту их любовь – прекрасного поэта и горячего историка – он топчет – топчет их привязанность к родной земле, которая мешает его любви к понятиям французской словесности».

«Любовь к почве, к земле своей» – «живые, милые, прекрасные, необходимо нужные инстинкты человека», «это – слишком жизненно…, слишком серьезно», – утверждает Василий Розанов (Культурная хроника русского общества и литературы за ХХ век).

«Любовь к Родине – чревная». У всех. О, понять бы, наконец! Всем.

И тогда – не «безродный космополитизм», не – тем более! – оголтелый национализм, рискующий свалиться в неофашизм, а – единственно достойное человека: горячая любовь к своей родине, своим корням, своему народу, своему языку и понимание неотъемлемости того же права у всех других. Права, дарованного Богом, природой, историей, неподвластного никаким партиям, никаким политикам, никаким временам и границам. Иначе – неминуемо настигнет «закон воздаяния».

Трудно иным принять и отношение В.В. Розанова к политике, политикам. Но, может быть, и здесь, в политических распрях сегодняшнего не стоит утаивать и такую точку зрения:

«Нужно разрушить политику. Нужно создать аполитичность. «Бог больше не хочет политики, залившей землю кровью», «обманом, жестокостью»».

«Разбить все яйца и сделать яичницу», выбить почву «из-под ног этих лошадей («политики»)»; «принципы – вовсе не дело… этажа политиков», – вот основные тезисы Розанова.

Наивно? Может быть. Но – со страстной любовью к человеку, болью за него, страдающего:

«Революция русская вся свернулась в тип заговора; но когда же заговор был мощен против государства, а не против лица? Революция русская и мучит лиц, государство же русское даже не чувствует ее» (Опавшие листья, короб II).

Принципы, по Розанову, – дело религии, поэзии, философии:

«Если «политика» и «политики» так страстно восстали против религии, поэзии, философии, то ведь давно надо было догадаться, что, значит, душа религии, поэзии и философии в равной степени враждебна политике и пылает против нее… Что же скрывать? Политики давно «оказывают покровительство» религии, позволяют поэтам петь себе «достойные стихосложения», «гладят по головке» философов, почти со словами – «Ты существо, хотя и сумасшедшее, но мирное». Вековые отношения… У «политиков» лица толстые, лоснятся…Но не пора ли им сказать, что дух человеческий решительно не умещается в их кожу, что дух человеческий желает не таких больших ушей; что копыта – это мало, нужен и коготь, и крыло…»

Политика – «зверь, из природы которого устранено насыщение, и он чем больше ест, тем ему больше хочется». Не кормить его нашими надеждами, душами, жизнями учил Розанов.

 «Чем я более всего поражен в жизни? И за всю жизнь?

Неблагородством.

И – благородством.

И тем, что благородное всегда в унижении.

Свинство почти всегда торжествует. Оскорбляющее свинство».

(Опавшие листья, короб I).

В феврале 1994 года исполнилось 75 лет Ухода из земной жизни В.В. Розанова.  К тому времени я уже была знакома с ним, и откликнулась публикациями в одесских СМИ: в «Одесском Вестнике» – «Читайте Розанова!», в «Юге» – «Мы рождаемся для любви!», «Вечерней Одессе» – «В тревоге личной уединенной совести».

Писала, печатала ведомая, как и любимый Русский философ, стремлением «Унежить душу…»:

«Какого бы влияния я хотел писательством?

Унежить душу.

…….

…….

– А «убеждения»?

Ровно плевать».

К оскорбленным, униженным нашего времени пришел Василий Васильевич Розанов. Да, – «Второе пришествие…»

…Он умер «в среду, 23 января (5 февраля) 1919 года в Сергиевом посаде», наголодавшись и нахолодавшись, «злостный курильщик» – подбирая окурки, благодаря:

«В этот страшный, потрясающий год, от многих лиц, и знакомых, и вовсе неизвестных мне, я получил по какой-то догадке сердца, помощь и денежную, и съестными продуктами. И не могу скрыть, что без таковой помощи я не мог бы, не сумел бы перебыть этот год. Мысли и страхи, и тоска самоубийства уже мелькали, давили. Увы: писатель – сомнамбула… Литература – великое, само-забвенное счастье, но и великое в личной жизни горе…

За помощь – великая благодарность… «Кто-то помнит, кто-то думает, кто-то догадался». «Сердце сердцу весть сказало»…

Он ушел из земной жизни, но – надеюсь – не покинет нас. Если мы его не покинем…

Будем помнить:

*

Правда выше солнца, выше неба, выше Бога; ибо если и Бог начинался бы не с правды – он не Бог, и небо – трясина. И солнце – медная посуда.

*

Есть ли жалость в мире? Красота – да, смысл – да. Но жалость?

Звезды жалеют ли? Мать – жалеет: и да будет она выше звезд.

*

Больше любви; больше любви, дайте любви. Я задыхаюсь в холоде.
У, как везде холодно.

*

Только горе открывает нам великое и святое.

До горя – прекрасное, доброе, даже большое. Но никогда именно великого, именно святого.

*

Грубы люди, ужасающе грубы, – и даже по одному этому, или главным образом по этому – и боль в жизни, столько боли…

*

Нагими рождаемся, нагими сходим в могилу.

Что же такое наши одежды?

Чины, знатность, положение?

Для прогулки.

*

Никакой человек не достоин похвалы. Всякий человек достоин только жалости.

*

Мы рождаемся для любви.

И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на свете.

И насколько мы не исполнили любви, мы будем наказаны на том свете».

Людмила Владимирова