Древний, как Греция, философ Аристотель считал лучшим, оптимальным, правильным серединный путь – путь воздержания от крайностей. Нет оснований спорить с величием античного мудреца, и хотя бы потому стоит сторониться резкости в критике. Кроме достоинств и недостатков написанного есть таковые и у пишущего, как причины созданного. И потому, громя и круша словесно, стоит всегда помнить (не)оправданность своих молний и грома, своих попыток Зевса. Человек, воспитанный не только культурным фоном места, окружением, своим списком предпочтений, редко может быть объективней, всесторонней того, чем он окружён, того, чем он преисполнен. В конце концов, любой человек – это способ быть. Писатель – в том числе. Не только способ писать, но и быть. У автора, как и у слова, есть свой контекст. Тем интересней воспринимать писателя не как автора безупречности (это крайне редкое свойство), а как способ вырваться из безмолвия, из тишины или гомона города, как способ речи. Сохранения её.

Известно, что самопровозглашённый гений – Игорь Северянин – оказавшись после гражданской войны в эмиграции в Прибалтике, заплывал на лодочке на озере в камыши и читал им свои стихи, продолжавшиеся в нём. Местные мужики, очевидно, были меньшими любителями поэзии, чем растения, и понимали их хуже. В общем, «не оставлял стараний маэстро, не убирал ладоней со лба».

Очевидно, что травля писателей была во все письменные времена. И перед тем, как Павел Васильев был убит, Осип Мандельщтам умер в пересыльном лагере, Варлам Шаламов после сроков в лагерях в тяжёлом состоянии скончался в психиатрической клинике в преклонном возрасте, перед подобными трагедиями личности прежде были слова и злословие. И молчание с замалчиванием – тоже действенный инструмент. И это ведь помня, что «поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души». Бывали в истории личности, в том числе писатели-пропагандисты, оказывавшие огромное влияние на целые страны, и им не могли не оказывать чести в виде казни после Нюрнбергского трибунала, к примеру. Но, к счастью, люди «из когорты стихотворцев, из нашего бессмертного полка» не всегда и даже не слишком часто опускаются до пропаганды лживого, табуированного христианской культурой. Писать о них, порою так неумело отстаивающих себя в стихах, не преступно, ибо даже переступание правил русского языка, привычности речи, по сравнению с настоящими чудовищными вещами, к которым можно склонить словом, это «наши глупости и мелкие злодейства», которые «так обаятельны для тех, кто понимает»… («На фоне Пушкина снимается семейство…»)

Человек, даже образованный, сильней прорастает, проявляется не из книг, а из событий жизни. Сомообразованием упорно и в России, и за границей занимался Максимилиан Волошин, но его не было бы без проблем после участия в студенческих демонстрациях, без не слишком удачного первого брака, без знакомств в тех местах, где он оказывался, с творческими людьми. Человек ведь — тоже событие. Может им быть.

Максим Горький, возможно, поступи он в Казанский университет, стал бы профессором, учёным. Но к разочарованию юноши, мечты о высшем образовании пришлось оставить. Он же не оставил ни книг, ни писательства, ни тех своих «университетов», о которых потом напишет в известной трилогии. Так обстоятельства хотят стереть, стушевать, усреднить человека, но случается человек. Случается Горький, например. «Но» как смысл противостояния. Стояния и выстаивания вообще.

И в завершение, одна старая притча. Учитель собрал учеников, капнул на белый лист чернил и спросил каждого из них, что он видит.

— Чернила.

— Кляксу.

— Пятно.

Учитель отвернулся и заплакал. Заплакал, ибо никто из них не увидел белого листа.

Так и нам, пишущим о пишущих, словесно часто играющих в пятнашки, навешивающих ярлыки, заляпывающих друг друга определениями, стоит помнить о многом. В том числе, что лист в начале вашей работы ещё бел и чист.

Сергей Уткин