В Астрахани они загрузили снасти и провизию в потрепанный карширинговый джип и двинулись к низовым  разливам Волги.  Закованная в   асфальт, стиснутая городскими кварталами дорога, наконец, выскользнула за пределы города. Сидевший за рулем Косенок опустил стекла. Ударил в лица ветер.  Скоро за окнами зазеленела густая камышовая благодать прудов, в зеленых прорехах голубой эмалью  взблескивала   водяная   гладь.

Сразу за багажником вспухал ржаной столб пыли, хищно заглатывая обочины. Изредка  проселочную дорогу сменяли куски рваного асфальта. Над ними, густо набухая чернотой, клубились тучи. Спустя минут пятнадцать-двадцать над головами рвануло с треском, сплошной стеной обрушился   и придавил окрестности  весенний ливень. Они остановились. Небо рвалось в клочки  артиллерийской канонадой грома,  хлестали, ослепляли плазменные плети молний. Все кончилось внезапно — как и началось. И они тронулись дальше, расплескивая  лужи по обочинам.

Ичкер повернул голову и посмотрел на Косенка, зондирую его головастую сущность, увенчанную седой шевелюрой. На мясистом носу ее сидели черные роговые очки. Крупные, увитые жилами руки  на руле жили своей дорожной жизнью.

Суть этой особи, магнитно притянувшей Давосских мировых воротил,  продавливалась, туго расступалась. Рядом сидел бизнес-делец, сумевший сколотить в Заполярье бешеной энергией свою быто-империю.   Матерый, беспощадный технократ с необъятной памятью, до  жути, до чертовщины везучий в своих диких пожеланиях. Плевать хотел на условности, на общепринятые правила житейской игры, категорически предпочитая игры без правил. В любой ситуации вооружен был не уступающим напором, заряженным от бешенства 90-х.  Был удостоен посещения Левитуса- посланника от Б-АРХОНТА, и наделён во многом исполнением желаний. Каких, насколько кардинальных, социо-масштабных — все это предстояло испытать, узнать.

Только из такого каленого, шибающего центропупизмом сочетания, могла прорости, полыхая паразитарной сутью, ФОРМУЛА — единая и беспощадная для необъятных стад двуногих, разделяющая их на   всевластную элиту и серое, подлежащее сокращению, быдло.

— Ну, разгадал? – Спросил, не поворачивая головы Косенок.

— Тебя?

— Меня.

— Ты разновидность плесени на теле государства.

— Какая?

— Время покажет. Их две,  фиксированные временем — полезная, из коей производят пенициллин, и ядовитая. К пенициллиновым причислю Форда, Третьякова, Демидовых, Морозовых. К отраве – Ротшильдов, Рокфеллеров Круппов, Вандербильдов, Чубайсов. Их расфасовало время.

— Время? Ссылаются на время пьянь, рвань и слабаки. Но ты же не из них. По — твоему, в какой из разновидностей я?

—  Был в первой. Сейчас вломился, угнездился во второй

—  Недалеко от  истины. Но если продолжать… а ч-черт! Твою дивизию!

— В чем дело?

— Всучили клячу в карширинге, движок на перегреве. То ли протек, толь недолили антифриза.

Они остановились рядом с обширной, на всю дорогу, лужей и Косенок, достав канистру из багажника, стал доливать воды в бачок для охлаждения.

Матвей вышел. Перескочил через кювет и потянулся. Ноющее от дорожных тычков тело напитывалось дождевой прохладой.

Он огляделся. Слева, за машиной   нежно-зеленое буйство лесополосы цедило сквозь себя небесную синь.  От самых ног   Ичкера  начиналось поле. Зеленые пшеничные ряды тянулись от обочины вдаль, к горизонту Тишина, накрывшая все это, была абсолютной. Ичкер болезненно и жадно напряг слух- весна! Зверюшки, птицы, суслики из лесополосы, звенящие цикады должны были неистово сливаться в пары, готовить продолжение себя.

Безмолвие, нависшее над ними,  было мертвящим.  Причина, заглушившая все звуки? Не та ли мировая бойня, по кличке “Спецоперация” в полях и городах Хохляндии, к которой с ужасом прислушивается все сущее на планете, поскольку суть ее – последняя решающая схватка между Добром и Злом, Тьмой с Светом, Запада с Востоком на рубеже между чертогами Лисы и Волка!?

— Кузьмич, — позвал Ичкер.

— Чего тебе?

—  Ты слышишь что-нибудь?

— Не слышу.

—  Где птицы и зверюшки, цикады, соловьи, кукушки?

— Они тебе зачем? – Спросивший это, стоял, расставив ноги, проросший из дорожной тверди, возвысившись над ней Пантаклевым Гулливером.

— Тебя не давит эта тишина?

— А почему Хозяина, Владыку должно давить молчание обслуги, когда он входит? Я здесь, прибыл. И вся обслуга   прекратила болтовню с почтением.

— Природа для тебя – обслуга?

— Природа в том числе.

—  Ты это серьезно?

— Серьезней некуда.

— Ты схож с курильщиком -суицидником в последней стадии рака, который всем доказывает пользу никотина. Если тебя не пригибает вот эта немота, то за каким чертом мы ломимся за сотни километров  к водяной и камышовой глуши?

— Не знаю, зачем ты. Я – победить, насытится.

— То-есть?

— Перехитрить добычу и проглотить ее. В этом суть каждого двуногого от неолита.  Все, то же самое сейчас, не считая цивилизованной лакировки.

— Чтоб ты пропал, Herr-ser-mister Косенок, — сморщился, замотал головой Ичкер, — что ж ты нас всех к брюху, ко вселенскому “ням-ням” стаскиваешь! Разуй глаза и присмотрись, куда Европу завели такие вот, как ты! Эрозия у них пожрала миллионы гектаров, почвы мертвы, отравлены химией, там ничего не прорастает, кроме модифицированных семян Монсанто! Сотни исчезнувших видов! Миллионы квадратных километров превращены в пустыни за последние полсотни лет! Пожары там и у нас сжирают сотни тысяч гектаров леса! Со вчерашнего вечера до этого часа на земле  свалилось под пилами и под огнем тридцать тысяч гектаров, исчезло сотни тонн кислорода из атмосферы!

За сутки в реки и моря спущен  кубический километр отравленных стоков!

Те, мировые СМИ, что еще сохранили разум, орут, пишут об этом по нарастающей! Ты хочешь всего этого у нас?

—  Во что они орут и на чем пишут? – Напористой насмешкой   врезался в монолог Косенок.

— Что значит на чем?

— Они вещают в студиях в железный микрофон, и пишут на бумаге. Железо и бумагу надо сделать – добыть в карьерах, и переплавить в доменных печах, бумагу получить из спиленного дерева. Ты едешь на природу на металло звере — Джипе, расходуя бензин и отравляя воздух. Ты догадался, почему все человечество уже не пишет скребком на глиняных таблицах, не ездит на ослах и получает электричество из атомных и гидростанций?

Поэтому   твой возмущенный вопль “Остановить цивилизацию!” — всего лишь фарисейский ор ханжи, блаженного юродивого недоумка.

— А ты что предлагаешь?

— Все просто. Пошли бы вы, защитники, подальше – к неолиту. Чтоб виду человека выжить, и существовать в комфорте, он должен подавлять другие виды и царствовать над ними. Это закон природы, той самой мачехи, которую ты так оголтело защищаешь.

— А ты не думал, что твой двуногий видо-хищник  скоро захлебнется в своих нечистотах?

— Этого не будет.

— Почему?

— Идет мутация, геномо-перестройка организмов. Мутант двуногий приспосабливается жить в той среде, которую сам создает. И  переделывает ее для себя. При этом химически и генетически совершенствует свой организм. Век ХХ1 породил чемпионов плоти, которая вздымает над спортивною, безмозглою башкой под двести килограммов штангу и прыгает в Олимпиадах два двадцать в высоту.  А моя формула определять цену тем и этим. Чтобы одних, элитных, протаскивать в грядущее, а остальных – в расход. Или в лакейскую обслугу. Признайся, что я прав, а ты в нокауте, лежишь и слабо сучишь ножками.

Матвей не ответил. Он напряженно слушал – непостижимо, странно в лесополосе озвучилась, закуковала кукушка, кому то подавала малиновый и диковато звонкий знак.

Косенок вломился в кукованье, повторил:

—  Так признаешь, что ты в нокауте?

— В каком?

— Вы ноете, цепляете за фалды  нас, технарей. А мы решаем большинство вопросов, кормим, обогреваем и возим вас. Все на своих местах, согласно купленным у вечности билетам – по ценам, которые определяю я, HOMO SAPIENS властьимущий.

— А этому, какую ты назначишь цену?

— Чему?

— Кукушке.

— Уе-е-ел. Чем оценить и измерять гармонию природы. Так что ли?

Ичкер молчал.

Тебе нужны в оценке цифры. Я оценил кукушку в ноль. Нет ей цены. Не пашет и не сеет. Не истребляет грызунов. А вот полезность кобчика – пуд зерна. Пять –шесть мышей иль суслик – его меню.

А значит, мы имеем ежедневно пуд зерна, им сбереженного, для меня, царя природы. И если кобчик пожрет кукушку и насытится, то  это будет закономерный, биологически, экономически  полезный и разумный акт.

— Тебе не кажется – шибает Укро-Бендеровщиной? Все коломойские и ющенки, все порошенки и зеленские, вооруженные этой вот   стратегией шикльгруберов, ныне взорвали братоубийственные, родственные шлюзы,  откуда льются  реки  крови.

— А на кой хрен вы к ним полезли? Они что ли затеяли войну? Вопите про славянское единство и тут же “Градами”, “Кинжалами” их по башке и тулову, чтобы кишки с мозгами перемешались.

— Твой разум выше обычных, на порядок. Не верю, что ты не знаешь предыдущего.. Их тупо и остервенело готовили к войне. Бетонные укрытия, окопы, ДОТы, ДЗОТы по всей Хохляндии, нафаршированная  Западным оружием армия, и тысячи советников, наемников инструкторов из США, Европы, Англии. Хохляндский генералитет нафарширован ими.  А для начала восемь лет палаческого геноцида в Донбасе и Луганске.

— Мне надо зарыдать? Клянусь Пантаклем – слезина не выдавливается после 22 февраля.

—  Учитывая опыт 41-го мы их опередили на неделю. Ты этого не знал? Врешь, знал!!

— Браво! – Лениво и усмешливо похлопал Косенок в ладоши – VIVAT патриотическим фонтанам. Теперь опустимся на землю с высот геополитики от Фрейда, Дарвина и Брэма, которых ты зачислил в Укро-Фашисты. Поближе к этой лесополосе, к рыбалке и кукушке.  Ты бичевал Укро-Бандеровцев высоким штилем.   Но для меня они – тот самый КОБЧИК. А вы все –КУКУШКИ. И рано или поздно…

— Ты не боишься, что кукушка не выполнит свое предназначение?

— Какое?

— Не продлит тебе жизнь.

— Идиотизм фантастики. Комок кукующего мяса в перьях не должен и не может  влиять на долголетие Царя природы. Твоя кукушка всего лишь   ваш блаженный мифо-пузырь.

—  Такой же, как твоя формула и полуночное явление к тебе Люция-фон-Левитуса.

Ичкер пережидал всполошенное изумление Косенка. Добил  безжалостно и сухо:

—  Я думаю, кукушка в лесополосе  с ее возможностью продлять  для человека долгожитие реальна, как твоя клятва  Бафомету над Пантаклем.

—  Откуда  это  знаешь?!  Пора воспринимать тебя всерьез, — выныривал из потрясения Косенок.

— Давно пора.

—  Значит кукушка…

— Когда  ее убьет твой  кобчик, она не сможет дать тебе ни года жизни. Не боишься?

—  Я сам себе Фемида и  Создатель, не клянчу ни у кого то, что мне нужно,-  надменно, глухо сцедил в пространство Косенок.

—    Ослепшая  Фемида с заплывшими ушами. Ну, едем, что ли, дальше, к нашей цели?

За стеклами очков у Косенка леденели в угрюмости глаза. Он отвернулся, зашагал к машине. Ичкер смотрел на его спину.  Под серой курткой торчали в вызывающей угрюмости лопатки.

— Рудольф Кузьмич, ты болен, — сказал Ичкер лопаткам.

— Чем?

—  Катастрофическая разновидность авитаминоза.  Ты в детстве не добрал Отечественных витаминов.

— Каких?

— Разных. Наверное, по весу, в  твоей системе ценностей – мизер, миллиграммы. Или совсем нули.  Полмиллиграмма русских песен, плясок.  Девичье гадание под звездами на суженых, купанье в лесной речке. Три  миллиграмма живописи Левитана, Васнецова, Айвазовского. Два миллиграмма сказок Андерсена и Бажова. Пять  миллиграммов Чехова и Бунина,  рыбалке в омуте с костром на берегу, полмиллиграмма ароматов чебреца, полыни и сирени. Тебя не наделили всем этим в детстве. И оттого  на голове твоей короста,  евро-изоляция из резины. К тебе, сквозь эту изоляцию, не может подключиться Великое кольцо из Эгрегоров.

— Великое Кольцо… дырка от бублика?

— Это то, что остается после нас,– сказал Ичкер и оборвал себя. Не захотел он прорываться сквозь чуждую, враждебную ментальность Пантаклевидного HERR Косенка – распахивать всю суть сородичей своей Отчизны- охотников и пахарей, кузнецов, жрецов и воинов. Они жили у Волги. Охотились, кормились и плодились, ежедневно и ежечасно ждали нашествия, чтобы с копьем, мечом и луком все нажитое защитить   и передать детям и внукам. Стояли за все это насмерть, предсмертно, тяжко   круша чужую хищническую волю и  тела, их копья и щиты .

И через годы, скудно отпущенные им, все те, кто выжил в битвах, пройдя свой путь, одетые в броню  из мышц, мозолей, шрамов, облаченные в чистое полотно, устало, облегченно ложились в свою землю – истлевать в ней плотью, пустив напоследок в небо, как белого голубя, свои души. И те взлетали в небо бесчисленными стаями, сливаясь там в Великое кольцо – иль Эгрегоры.

Мерцая зыбким маревом,  оно хранило и оберегало своих потомков, и наделяло их мирно-разумной,  русской сутью.

Но не хотел знать все  это Косенок. Стоял он перед Ичкером увесисто и плотно – циркулем, воткнувшимся в земную твердь, увенчанный резиновой коростой спеси и отчуждения к Ичкеру, от коей отлетали все излучения Великого кольца, чужие мнения и доводы.

— Ты ренегат, фотограф, — почти что весело подытожил схватку Косенок, — пшел в воду! Тебе не место среди нас.

— Мне в воду…

— Именно тебе. Ты изменил своему царскому виду – быть Хомо Сапиенс. Который в драках завоевывает земли и комфорт. В тебе не человечья-рыбья кровь. И твое место среди раков, рыб, ракушек и икры. Опрыскивай ее своею спермой, плоди гибридиков. А когда они полезут на сушу, мы определим их цену и полезность, стоит ли пускать вот этих выродков на сушу. Где тесно и без них.

Он пожелал так и Ичкер почуял, насколько сильным было это пожелание. Оно вошло в него длинной шершавою иглой, пронзило навылет.

— Так значит, эта пустота тебя устраивает, — пережидая боль, спросил Ичкер – и ты не хочешь, чтобы здесь появился жаворонок, зайчишка или лисенок?

— Медведя я хочу! – Совсем уж весело закончил пожелания Самозванный Владыка всей окружившей шири до горизонта- медведя! Чтоб ковылял вокруг меня на задних лапах, передние протягивал ко мне – клянчил пожрать. Тогда я накормлю его, заставлю вальс  изображать.

Пронзительно и жалобно сорвался сверху чей-то крик. Между ветвями лесополосы кофейно-пестрым пятном металась кукушка. Следом, будто привязанное, повторяло  ее зигзаги,  бесшумно скользило зализанное тело серой птицы. Они плясали свой воздушный танец среди озелененных крон стремительно, все более теснее.

Кукушка уже не взывала в страхе. Она лишь обессилено и тонко вскрикивала, и крик ее стеклянно лопался  в нежно-зеленом перехлесте веток и оседал на них  серебряной пыльцой. Предсмертный танец охотника и жертвы подходил к концу, вязко спускаясь на нижний ярус лесополосы.

Его ломаная нить выметнулась из раскидистых крон  и выхлестнула на открытое пространство. И здесь кукушка решилась на последнее. Она отчаянно ударила крылами воздух и порхнула к  извечному источнику страха – к человеку.

Она почти одолела зияющий десяток метров до жирно блестящей глыбы на дороге, когда почувствовала сзади настигающие когти. Пытаясь увернуться, она перевернулась вверх брюшком, и ее тут же полоснуло когтем по груди, по горлу.

… На крышу машины упал комок плоти в смятых перьях. Чукалин зашагал к машине и взял птицу. Через оголенную грудь и горлышко тянулся рваный порез, напитываясь липкой сукровицей. Отчаянно выламываясь из груди, стучало в пальцах Ичкера птичье сердце, отдавало в руку и через нее, через все тело человека и его подошвы, сотрясала твердь под ними  до горизонта.

Глаз кукушки, затянутый синей пленкой открылся. На человека глянуло страдание, единое для всех.

— Ну, сколько мне осталось жить? – Спросил из- за спины Косенок,- кукуй, пророчица, да не соври.

Кукушка распахнула клюв. И из него чуть слышно высочился шип.

— Значит, ни года не даешь. Да черта с два! Я долго жить намерен. Прощай вруниха-неудачница, не повезло тебе,- с брезгливою усмешкой попрощался с угасавшей жизнью Косенок. И повернувшись, отошел.

Ичкер шагнул через кювет, пошел вдоль лесополосы, подыскивая птице последнее пристанище. Выбрал развилку чуть выше головы и умостил в нее птицу. Она содрогнулась, затихла.  Головка с полураскрытым клювом опала к кветке.

Ичкер сорвал лопух, вытер багряную липкость пальцев, стирая мокрый, красный пух.

— Ну вот, — сказал Чукалин-Матвей Фаломеев, по совместительству Ичкер, — покончено с кукушкой, которая была здесь лишней для тебя.  Теперь черед медведя, чтобы  ходил перед тобой на задних лапах.

Вдалеке, на краю поля зародилось жужжание.  Пополз на них, заметно укрупняясь, оранжевый фургон  “Лады-Ларгуса”. Его лихо мотало из стороны в сторону. Выписывая зигзаги, ныряя никелированною мордой в рытвины, машина приближалась – расхлябано гремящая коробка на колесах.

Косенок пошел к Джипу —  продвинуть его дальше, освободить дорогу между кюветом и лужей. Но не успел – фургон, взревев, ринулся в лужу, обдав стоящих струями воды, взвыл двигателем, ерзая юзом, и заглох.

В набрякшей тишине из оранжевого кузова фургона прорезался жалкий, утробный рык. Дверь “Лады” с визгом распахнулась, и над взбаламученной водой нависли два резиновых сапога. Следом за ними высунулась голова с белесым чубчиком.

— Влип по самые, — с глубоким удовлетворением сказала голова хрипловатым тенорком. И по тому, как расползалась по лицу безмятежная ухмылка, стало ясно — владелец головы под крепким градусом.

— Лихой ты парень,- сказал угрюмо и брезгливо Косенок, отряхивая мокрые штаны.

— Я такой, — подтвердил белесый, плюхнул сапоги в лужу, выпрямился и образовал долговязую фигуру в комбинезоне.

— Ты что, не мог подождать? Отогнали бы машину, — сказал Ичкер, напряженно прислушиваясь внутри машины скребло по железу чем –то острым.

— Не-а, — мотнул головой водитель и с надеждой спросил – мужики, медведя не надо? Уступлю за тысченку.

— Какого медведя? – Все больше напрягаясь, спросил Ичкер.

— Ученого, — подмигнул прибывший лихач, — он перед вами что хошь изобразит, “Цыганочку”, а то и  вальс забацает. Прошу убедиться.

Он распахнул задние дверцы фургона. За решотчатой перегородкой, уцепившись  лапами за прутья, стоял рослый пестун со всклоченной шерстью. Из носа у него сочилась кровь – нелегко дались зверю дорожные ухабы. Водитель вынул гвоздь из петли, сдвинул решотку.

— Чо, замаялся Миха?  Э-эх бедун. Ничо-о-о, щас передых устроим. Вылазь, покажи клиентам класс.

Медведь опасливо высунул голову, слепо щурясь от света. Спрыгнул в лужу, выбрался из нее, встряхнулся. Поднялся на задние лапы, закружился, приседая, жалостно взревывая.  Затопал к Косенку, остановился перед ним, вытянул лапу. Черные пуговицы его глаз смотрели на человека  измучено и скорбно — зверь выпрашивал подачку.

— Молоток, Миха, — водитель сунул руку в карман, достал замурзанный кусок сахара, — на шамай, заработал. Так что, мужики, берете? Он на даче вместо овчарки будет, любого домушника сцапает.

— Откуда он у тебя? — спросил Ичкер-Фаломеев, вглядываясь в водителя – лицо у того  странно менялось на глазах, заплывая не естественной гипсовой неподвижностью.

— Гоню в Саратов. Три часа назад цирк назад запросил. Мы в Астрахани с передвижкой работали, а Головняк Саратовский  его вдруг назад затребовал. Хрен их знает, зачем. Угробят скотину, почем зря, ну ка посиди в клетке семьсот километров на таких дорогах.

— А что ты в Саратове скажешь? – Настойчиво ломился в суть происходящего Ичкер.

— А сдох, — раздвинул губы водитель, — сдох и амба, не жрет ничего бедолага, замаялся.  А еще ночь мордоваться по таким дорогам. Вам чо, скотину не жалко? Берите, не надо тыщи, даром отдам.

— Нет, — сказал Косенок, попятился от зверя.  На его лицо наползало торжество. Ичкер смотрел на водителя, чувствуя, как покрывается мурашками спина.  Лицо  водилы лихача,  подергивалось в тике, глубоко запавшие глаза зияли черными дырами на  меловом лице.

— Давай Миха, назад, – вязко разлепив губы, выцедил он, — не выгорело у нас, ты здесь не нужен, так что терпи, пока не сдохнешь.

Медведь влез в клетку. Водила задвинул за ним решётку, вставил в дужку гвоздь. Шагнул к кабине, жирно чавкнула грязь.

— Выпусти зверя, — сказал Косенок. Прокормится в степи, я это обещаю. Пейзаж оживит. А то наш фотомастер без живого пейзажа измаялся.

— Это можно, — содрогнулся всем телом водитель, — гуляй Миха, используй свой шанс. Клиенты сегодня добрые, жратву на воле обещают.

Сдвинул решётку, дернул головой, всхлипнул, выцедил задавленным шёпотом.

“Это че ж со мной… че ж такое с башкой творится?!”…

—  Лед для рыбы понадобится. У тебя лед есть? – Спросил с внезапно полыхнувшим, азартным интересом Косенок, желание показалось абсолютно диким —  лед среди прогретого, расчерченного зелеными рядками поля.

— Само собой… без льда не ездим, — с усилием разлепил губы водитель. Протиснулся в темное нутро фургона между стеной и клеткой. Пятясь, потянул ко входу квадратную алюминиевую посуду , укутанную войлоком и клеенкой, распахнул их, отодрал крышку. В посудине лежало сырое мясо, щедро переложенное сухим льдом .

-Теперь нам это ни к чему, раз Миха сам корма добудет. Забирай лед, мужики, мясо оставлю, поджарю на обратном пути. Ну, будьте.

Он вынул мясо, завернул его в клеенку. Косенок  обернул флягу войлоком, отнес в багажник Джипа.

“Лада-Ларгус” взревела, пустила из-под колес черные фонтаны, виляя задом неожиданно легко выбралась из лужи. Скоро оранжевый куб скрылся за поворотом лесополосы.

Они тронулись следом через несколько минут. Ичкер молчал, переваривая случившееся. Перед глазами стояло видение – подбрасывая тощий зад над расчерченными зеленями, скакал, удалялся медведь. Время от времени он поднимался на задние лапы, вертелся, выдавая   вальсовые па. Бурая точка уменьшалась, сливаясь с полем, пока не исчезла за горизонтом. Как оценить все это?!

— Смотри! – Косенок вдруг ударил по тормозу. Матвей уткнулся лбом в ветровое стекло. В степи стояла угольно-черная  пастушья овчарка.

— Вот это –мое! – Непримиримо, жестко сказал Косенок, продолжая давний спор- тебе нахватает в пейзаже волка,  мне – собаки! Волк неуправляем, значит враг! Волчья стая автономна, значит вне моего закона. Тем  хуже для нее, поскольку волку есть замена – вот она, собака. Веками служит человеку. Волчью стаю должен заменить собачий клан. Пейзаж от этого не проиграет!

— А дичь куда?

— Есть  зоопарки и зверинцы.   Щадящий вариант –  сеть заповедников с прикормкой. Где я смогу охотится.

— Ну, перебьёшь всех, а дальше что?

—  Всем, кто допущен к заповедникам – намордник  квоты на дичь. По   формуле. Исчезнет тот объект охоты, кто не полезен, останутся лишь нужные. Я так хочу! А если я хочу…

Звеняще –хищным торжеством прорвало Косенка. Он не закончил.  Ичкер содрогнулся, глухо рыкнул от боли – она проткнула правый бок. Спустя мгновение – левый. Он выдернул рубаху из-под ремня, всмотрелся в  подреберье — там кожа накалялась припухлой краснотой. Такая же терзала жжением и слева.

— Чего там у тебя? — Cкосив глаза, спросил Косенок. Увидел красную  щелеобразную припухлость на боку, всхлипнул, рванул руль, объезжая выбоину, подавленно и изумленно выругался.

— Твою дивизию! Нам только этого нехватало!

В мозгу взорвалась  догадка, которую нельзя было выпустить  наружу-

“ ЖАБРЫ”?!

Ичкер опустил рубаху. Прижал локти к бокам. Свирепость жжения утихала, сменяясь острым зудом.

Черный пес, неподвижно смотревший на машину, тревожно взвизгнул, дернул шкурой на спине, потом рванул в галоп широкими прыжками – к горизонту. Там  угадывался силуэт овечьей кошары.

  Евгений Чебалин

фото взято из открытых источников