В благопристойной до зевоты массе наших соседей Анатолий Новгородцев выделялся редкой суетливостью. Выражалась она в том, что мир бакинского двора, привыкшего к негромкому перекидыванию костяшек нард и неспешным разговорам за чаем, нарушался легким вихрем. Это проносился мимо дядя Толик – высокий, сутулый человек, очень похожий на поэта Маршака. Видимо, ему говорили об этом, и сходство ему льстило. Он даже зачесывал поредевшие волосы как на портретах Маршака и носил круглые очки.

Такие очки в середине 70-х годов прошлого века уже не пользовались спросом: в моде были квадратные в черной роговой оправе. Они сразу же прибавляли возраста и солидности, и к обладателям их обращались почтительно: «учитель» или «учительница». Обладатели квадратных очков мгновенно исполнялись величием. Они даже по улице старались вышагивать степенно, чтобы не расплескать волшебное чувство собственной значимости.

Но дядя Толик был напрочь лишен даже намека на значительность. Наверно поэтому, его – школьного учителя математики c 30-летним стажем никто не называл по имени Анатолий Ильич. Только дядя Толик. Старшие окликали вообще кратко: «Толик!»

И еще дядя Толик не расставался с потертым донельзя и разбухшим портфелем. Бог его знает, какие формулы и вычисления хранились в нем, но дядя Толик оберегал его с яростью медведицы, защищающей своего медвежонка.

–Толик, остановись, взрослый человек, а носишься как мальчишка, – пытался усовестить его аксакал двора Рамиз – воплощение степенства и многовековой восточной мудрости. – Присядь, в нарды сыграем, чай выпьем. Кроме тебя носиться некому что ли?

– Да-да, – растерянно, словно вспомнив о чем-то, тер лоб дядя Толик. И смущенно, больше чтобы не обидеть, присаживался на край щербатой скамьи.

– Да, оставь ты свой портфель! – восточная невозмутимость постепенно покидала Ремиза. – Его, что скушают, что ли?! Положи на край, сядь по-человечески, отдохни, что ты его к себе прижимаешь? Бедная женщина — твоя жена!  Она не ревнует? – Рамиз лукаво подмигивал Толику, но тот ерзал, напряженно улыбался и, наконец, под любым предлогом, срывался с места.

– Э-эх!! – ворчал вслед Рамиз. – Беги! Из тебя человека не будет! Недотепа! Всю жизнь прыгаешь-бегаешь, как заведенный. Что беги, что не беги – все равно – конец один…

Валя – жена Толика была ангельски кротким существом. Как-то раз и навсегда она смиренно приняла свое пятое место в жизни мужа после обожаемой дочери Леночки, шахмат, которым ее маршакообразный муж отдавался до самозабвения, математики и прадедовской семиструнной гитары. Та была фамильной ценностью в семье Новгородцевых, и может так провисела бы на стене, переходя от поколения к поколению, если бы не педантичность дяди Толика. Тому — а, как же – математик! — невыносима была сама мысль, что в его доме что-то не применяется по назначению. И вот, раздобыв самоучитель и запершись вечерами на кухне, он терзал и мучил ни в чем не повинный инструмент. Тот ныл, визжал и стонал под неуклюжими пальцами, но дядя Толик был неумолим. Через три месяца гитара перестала издавать вопли насилуемой кошки. Звуки стали мелодичными, а затем и вовсе обрели бархатистость и благородную глубину. Дядя Толик торжествовал. Валя и Леночка уже было вздохнули с облегчением. Но не тут-то было.

С маниакальностью алхимика дядя Толик принялся что-то подбирать на гитаре, пробовал, сердился, ударял по струнам, что-то лихорадочно записывал на разлинованных листах бумаги, снова подбирал, бросал в сердцах гитару и тут же подбегал к ней снова. Жаль, что жили Новгородцевы на пятом этаже. Если бы можно было заглянуть в окна их дома, зрелище бы предстало прелюбопытное: взъерошенный сутулый человек в круглых очках мечется от стола к диванчику, берет несколько аккордов, бросает гитару, возвращается к столу, что-то пишет, потом снова бежит к диванчику. Словно исполнялся какой-то танец – весь из ломаных резких линий. Но, увы, наблюдать этот странный и одновременно завораживающий танец могли только любопытные воробьи, да маленькие зимние звезды.

Дядя Толик часто играл с моим отцом в шахматы. До изнеможения они могли просиживать над шахматной доской. Оба нахохленные, сосредоточенные они напоминали больших птиц, склонившихся над добычей. Моя мама и тетя Валя относились к этому увлечению своих мужей иронически. Чем бы дитя не тешилось…

Иногда, после особо удачного хода, дядя Толик позволял себе нарушить молчание:

– Куда, говоришь, собирается дочка поступать?

– На филфак или педфак. Русский язык и литература – сокрушенно разводил руками папа. Его мечтой для меня был медицинский, но тут уже я наотрез воспротивилась!

– Так это же замечательно! – радостно потирал руками дядя Толик. Как писал Фраерман: «Литература – наука нежная». Значит, у дочки душа нежная.

– Не знаю, – уклончиво отвечал папа и помахивал в воздухе слоном, выбирая куда его поставить, – Образование будет, а специальности – нет.  То ли дело – врач. Всегда верный кусок хлеба.

– Поражаюсь я тебе, — моментально вскипал дядя Толик. – Образованный человек, такую библиотеку собрал, а говоришь черт знает, что. – Детка, — обращался он ко мне, — не слушай папу. То есть слушай, конечно, но не в этом. Тебе шах! – это уже к папе. — А ты приходи послезавтра к нам, я тебе дам книги для подготовки в вуз, – это было уже ко мне.

– У меня есть книги, – слабо парировала я. – Много учебников.

Это не учебники, – смеялся дядя Толик и маленькие глаза его под круглыми стеклами затуманивались.

Послезавтра настало. И, держа в руках коробку пирожных, я поднялась на пятый этаж.

Встречали меня на пороге всей семьей. Леночка — студентка химфака, тетя Валя в нарядном платье и вышитом переднике, и сияющий дядя Толик. Пирожные я сразу же вручила хозяйке дома, Леночка, поздоровавшись, ушла в свою комнату, а дядя Толик чуть ли не пританцовывая вынес из гостиной гитару.

– Вот, – объявил он торжественно, — дорогая моя соседка, которая готовится поступать на филфак, ты, что-нибудь слышала о поэте Веневитинове?

Я покачала головой. О таком поэте в свои 16 лет я не только не слышала, но даже выговорить бы его фамилию не смогла.

– А говоришь, собираешься на филфак – укоризненно хохотнул дядя Толик.

– Садись и слушай! Такого ты нигде не услышишь! – в голосе его звучала детская победная радость.

Тетя Валя при этих словах иронично усмехнулась. И усмешка ее означала: «слушай, детка, внимательно, такого ты точно нигде не услышишь!»

Дядя Толик взял для приличия несколько аккордов вразнобой, и вдруг лицо его побледнело, глаза расширились. Пушкин назвал бы это состояние приближением Бога. Но привычнее назвать это одухотворенностью.

Некрасивый сутулый человек в смешных круглых очках на глазах становился утонченным, благородным, возвышенным. Семиструнная гитара звучала как средневековая лютня. В тихом голосе звучал шелест моря:

В глухую степь земной дороги, 

Эмблемой райской красоты, 

Три розы бросили нам боги, 

Эдема лучшие цветы.

Одна под небом Кашемира 

Цветет близ светлого ручья; 

Она любовница зефира 

И вдохновенье соловья.

Ни день, ни ночь она не вянет, 

И если кто ее сорвет, 

Лишь только утра луч проглянет, 

Свежее роза расцветет.

Еще прелестнее другая: 

Она, румяною зарей 

На раннем небе расцветая, 

Пленяет яркой красотой.

Свежей от этой розы веет 

И веселей ее встречать: 

На миг один она алеет, 

Но с каждым днем цветет опять.

Еще свежей от третьей веет, 

Хотя она не в небесах; 

Ее для жарких уст лелеет 

Любовь на девственных щеках. 

Но эта роза скоро вянет: 

Она пуглива и нежна, 

И тщетно утра луч проглянет – 

Не расцветет опять она.

– Ну, как? – тихо спросил дядя Толик, когда замер последний звук. – Понравилось? Лицо его постепенно принимало обычное выражение.

Я опустила веки. Ни на слова, ни на кивок у меня просто не было сил. Чудо только что соткалось в горьковатом воздухе старой квартиры и теперь медленно растворялось в нем. Нежно тикали стенные часы, отстукивали время. За окном летел редкий снег.

«Так вот, что значила его беготня, непоседливость, беспорядочное бренчание на гитаре. И мы еще подсмеивались над ним и называли недотепой! Волшебник!»

Кажется, в эту минуту мое шестнадцатилетнее сердце прикоснулось к той великой тайне, которую люди называют любовью. А как же иначе объяснить ту нежность, с которой взирала кроткая тетя Валя на своего мужа? И я поняла, что ее взор все еще очарован им.

К дяде Толику вернулась его привычная суетливость. Он похлопывал себя по ляжкам, потирал руки, шутливо покрикивал: «Чаю, чаю нам! Полжизни за стакан чаю!» По всему видно было, что он доволен произведенным эффектом.

Но чудеса продолжались. Он сделал большой глоток и произнес таинственно:

– Знаешь, что у меня в портфеле? Ноты к песне, которую ты только что слышала! Я сам их написал! – в голосе его дрожала такая искренняя радость, что я невольно поежилась.

Почему-то мне всегда становилось немного боязно при проявлениях открытой человеческой радости и горя. В первом случае мне хотелось произнести как мантру: не сглазьте, не сглазьте; а во-втором: это пройдет, не мучьте себя.

– Хочешь я расскажу о нем? О Дмитрии Владимировиче. Коль уж ты собралась на филфак, тебе это будет интересно.

Он произнес: «Дмитрии Владимировиче» так, как будто бы речь шла о давнем и очень дорогом знакомом. И не дожидаясь моего согласия, нетерпеливо и даже как-то захлебываясь, начал:

– В четырнадцать лет он переводил Вергилия и Горация. В шестнадцать написал первое из дошедших до нас стихотворений. В семнадцать увлекался живописью и сочинял музыку. В восемнадцать, успешно сдал выпускные экзамены в Московский университет и вместе с друзьями основал философское общество любомудрия. Оно так и называлось!  В двадцать впервые выступил в печати как литературный критик. И в двадцать один — трагически ушел из жизни… Вдумайся – только – в двадцать один! Так мало прожить и так много успеть!

Глаза за круглыми стеклами очков пылали. Лучше было не перебивать, не произносить ни звука. Да, и можно ли прервать живое чудо рассказа?

– В семье Владимира Веневитинова и Анны Оболенской – только вслушайся в музыку этих древних дворянских фамилий! —  было трое детей – Алексей, Софья и Дмитрий. Но Дмитрий был всеобщим любимцем. Он был необыкновенно хорош собой, изумительно сложен, умен, тактичен и очень располагал к себе людей. Внешность греческого бога – беломраморное лицо, тонкие черты лица – благородный красавец!

В 17 лет он увлекся философией, да так, что получил прозвище «поэт мысли» — настолько огромен был его талант. Откуда бралась в нем эта глубина? Он, юный, почти мальчик, писал так, будто знал о жизни нечто, порой неведомое и старикам? Его переводы Гете были самыми лучшими, а научные статьи вызывали восхищение и немного зависть. Кстати, по поводу критической статьи, написанной им на «Евгения Онегина», Александр Сергеевич сказал так: «Это единственная статья, которую я прочел с любовью и вниманием». Пушкин захотел познакомиться с Дмитрием, и был очарован его умом и образованностью. И еще… Они ведь были дальними родственниками. Веневитинов был четвероюродным братом Пушкина. Именно с него писал Пушкин своего Ленского.

Я сидела не шелохнувшись. И так же замерла в дверях комнаты тетя Валя. Лицо ее было немного усталым и нежным. Леночка тоже стояла в дверях своей комнаты и тихо грызла яблоко. Дядя Толик рассказывал о своем кумире и лицо его светилось. Он сыпал фактами, будто боялся не успеть, потерять нить внимания:

– За два года до смерти Веневитинов поступил на службу в архив Коллегии иностранных дел. Это про его работников Пушкин говорил с иронией: «архивны юноши». Дмитрий Владимирович считал, что поэзия неразлучна с философией, а философия есть внешняя поэзия. В 1825 году после восстания декабристов «Общество любомудрия» было распущено и все его документы сожжены. В 1826 году Веневитинов переехал из Москвы в Санкт-Петербург и стал работать в министерстве иностранных дел. А помогла ему с отъездом княгиня Зинаида Волконская. Слышала про нее?

Про красавицу Зинаиду Волконскую я читала когда-то в книге Марии Марич «Северное сияние». Книга была посвящена декабристам, и я, словно нарочно, читала ее в декабре. С тех пор образ декабристов был овеян для меня не только романтическим ореолом, но и ожиданием Нового Года. Я полуутвердительно кивнула, но дядя Толик не особо и нуждался в моем ответе:

– Роковая княгиня! Красавица, умница! Ею восхищался Пушкин, она была избалована вниманием мужчин и вовсе не планировала очаровывать Дмитрия Владимировича. Но разве сердцу прикажешь?! Она была на пятнадцать лет старше, но он не видел этого. С первой встречи его сердце принадлежало Волконской. Он ей признался. Льстило ли это Зинаиде Александровне? Конечно. Но чувств к нему она не питала. Но она была женщиной умной и очень проницательной.  Быстро поняла, что страсть погубит юношу и сделала все, чтобы спасти его от… самой себя. Они гуляли по Симонову монастырю, беседовали. Она улыбалась ему, он был счастлив. Для счастья порой хватает и улыбки…

Она упросила его покинуть Москву и отправиться в северную столицу.  И в знак вечной дружбы подарила Дмитрию кольцо. Простой металлический перстень, Его нашли в пепле при раскопках Геркуланума – древнего города, разрушенного, как и Помпеи, извержением Везувия.

Друзья говорили, что Веневитинов никогда не расставался с перстнем Зинаиды и обещал надеть его только в двух случаях: или идя под венец, или умирая.

И та же Зинаида Волконская упросила Дмитрия взять с собой в путь француза по фамилии Воше. Он провожал в Сибирь к мужу-декабристу княгиню Трубецкую. И вот, вместе с этим французом их арестовали при въезде в Петербург. Тогда арестовывали всех, кто имел хоть какое-то отношение к восстанию декабристов. Просто по подозрению, иногда безосновательно.  Посадили в холодный карцер, скоро выпустили, но Дмитрий был и без того слабым, и простудился.

Дядя Толик на мгновение умолк и залпом отпил остывший чай. Голос его дрогнул и зазвучал чуть глуше:

– Княгиня снилась ему. На одном из балов у друзей ему вдруг почудился ее силуэт… Знаешь, раньше, когда бал близился к концу, то лакеи постепенно гасили свечи. Это был целый ритуал: они важно вышагивали вдоль стен и дотрагивались до пламени гасильниками – такими длинными палками с наконечниками в виде наперстка.  И комнаты окутывались легким полумраком; каждый силуэт в нем был исполнен тайны. Помнишь лермонтовское «Исполнены тайны слова ее уст ароматных»? Вот так и здесь. Много ли этому влюбленному мальчику было надо?! Любая женщина, промелькнувшая в полумраке свечей, чуть блеснувшая глазами – может это она, его мечта, его счастье?

Он выскочил на крыльцо. Нет, это была не Волконская, но Веневитинов долго простоял на ветру. Повалил снег, он продолжал стоять. А вдруг чудо все же возможно?

На следующий день он не смог встать. Начался сильный жар, воспаление легких. Друзья не оставляли его. Незадолго до смерти один из них надел на руку Дмитрия тот самый перстень. И тот пришел в себя на миг, спросил: «Я женюсь?» И снова впал в забытье. Через час его не стало. Лицо его было спокойным и очень красивым. И перстень из Геркуланума был на его руке.

Дядя Толик перевел взгляд на гитару. Та сиротливо лежала на диванчике и словно тоже слушала.

– Его похоронили при московском Симоновом монастыре. – продолжил дядя Толик уже медленно и каким-то бесцветным голосом. – И вот жестокость судьбы – именно Зинаиде Волконской пришлось сообщать матери Дмитрия о его смерти. В свете поползли слухи о том, что он покончил с собой. И тогда Волконская уехала в Рим, чтобы быть подальше от разговоров.

Но однажды, вернувшись ненадолго в Москву, она отправилась пешком в гости, и заплутала в переулках. Дорога сама вывела ее к дому Дмитрия Владимировича.  И тогда она стала молиться у его стен и плакать о юноше, который любил ее всем сердцем.

А спустя много лет сбылось предсказание о перстне-талисмане, написанное Дмитрием в одном из стихотворений.

Века промчатся, и быть может,

Что кто-нибудь мой прах встревожит

И в нем тебя откроет вновь…

В 1930 году старое кладбище решили уничтожить и перенести прах поэта на Новодевичье.  Могилу Веневитинова вскрыли, перстень из Геркуланума передали в музей. Но вот тогда и обратили внимание, что руки Дмитрия лежали не на груди, как положено, а вдоль тела, как у самоубийцы. Но решили эту тему закрыть. Так и ушла последняя тайна Дмитрия Владимировича вместе с ним.

За 21 год успел написать всего 50 стихотворений, несколько критических и философских статей. А словно бы огромную жизнь прожил, все высказал, все знал про себя:

…Душа сказала мне давно:

Ты в мире молнией промчишься!

Тебе всё чувствовать дано,

Но жизнью ты не насладишься.

– Вот ты можешь мне объяснить, как это? – дядя Толик впивался в меня взглядом и стекла очков сверкали как звезды. – Как мальчик мог это все предвидеть? Он ведь меньше Лермонтова прожил. Что за дар был у него?

– Не предвидел бы, может и не сгорел так рано, – тихо отозвалась тетя Валя. И голос ее упал в тишину комнаты. – Светлый дар был у него. Но мучительный. Свет ведь тоже убивает, если его много.

Муж взвился было к ней, и вдруг как-то обмяк.

– Права ты, наверно. – Может и вправду, чем проще, тем лучше. —  И умолк, задумавшись. Жена неслышно подошла к нему, пригладила взлохмаченные волосы и мягко, по-матерински поцеловала. Леночка давно скрылась в своей комнате. Видно, рассказы отца она слышала часто и уже привыкла к ним.

Я тихо спустилась к себе на третий этаж.

– Ну, что? – встретили меня родители – Интересно было? Толик – человек занятный, только чудаковатый. Но ты его слушай, он много знает. Тебе это может пригодится при поступлении.

При поступлении это мне не пригодилось. Но уже на третьем курсе, изучая язык Библии, я прочла горькое изречение из Экклезиаста «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»

В этот же день совершенно неожиданно я наткнулась в газете на странную английскую фразу. Авторство ее приписывали Джону Леннону: «Living is easy with eyes lost», что примерно означало «жизнь легка для тех, кто закрывает глаза».

И, сравнив эти два изречения, вспомнила Анатолия Ильича Новгородцева, незабвенного нашего дядю Толика, впервые рассказавшего мне о Дмитрии Веневитинове.  Юноше-поэте, сумевшего за 21 год прожить огромную жизнь.

Блажен, блажен, кто в полдень жизни

И на закате ясных лет,

Как в недрах радостной отчизны,

Еще в фантазии живет.

Кому небесное — родное,

Кто сочетает с сединой

Воображенье молодое

И разум с пламенной душой.

Ляман Багирова