С войны тётя Галя вернулась в сорок пятом осенью. Пришла не одна, а с человеком в шинели без погон ростом ей по плечо. Точнее сказать, он ещё и в плечах был ей вполовину. Весь барак наш встречал их — кто с хлебом, кто с картошкой наваренной, и второй фронт открыли, а бутылки она сама выставила — как полагается встретили. Кто да что этот в шинели не расспрашивали. Люди, конечно, любопытствовали и прикидывали на свой лад, но вопросов не задавали. Дня три они отсыпались, а потом тётя Галя в свою больницу наведалась и сразу на работу вышла — медсестра всегда в дефиците, а уж такая бывалая, фронтовичка! А Сергей Иваныч всё никак себе места подыскать не мог, а что искал, тоже никто не знал — только видно, что человечек мается. Потом и он стал по утрам на остановку в одно и то же время спешить — значит, устроился. И жизнь потекла, как обычно. Год, наверное, прошёл, и никто не видел, куда он делся, маленький в шинели? А спросить опять же неловко. Даже товарки тёти-Галины не заикались — с ней не пошутишь: поднимет глазищи на тебя, такое прочтёшь в этой глубине зелёной, что зябко становится. Видно, совсем они не пара были, хоть и фронтовой он друг, как говорили. Больно уж хлипким он рядом с ней казался. Вот и ушёл, а может, сбежал — судачили.

Она как жила в своей комнате одна ещё до войны, так и теперь пошло: ни гостей, никого, ни подруг, а уж о мужиках и вообще разговора не могло быть… Одинокая она была и очень уж серьёзная до хмурости, никто и зубов её не видал  — не улыбалась. Она, как вернулась, махорку курила, а потом в больнице на беломор перешла. Прямо в комнате смолила, форточка всегда открыта, а если дым из неё валит, значит, хозяйка дома. И приоделась — шинель и гимнастёрку больше не носила.

Я очень любил, когда она меня в гости приглашала. Стукнет в дверь на ходу и, не открывая, бросит: «Петька, зайдёшь, что-ли?»  — и всегда меня угощала чем-нибудь очень вкусным: то орехов на блюдечке поставит, то халвы шматок, а то сосульку на палочке, петуха или шарик бордовый. А я никогда не отказывался. Чувствовал я, что она очень меня любила… до войны ещё, с тех пор, как родился…

Однажды, когда она переодевалась за дверкой шифоньера, увидел я в щель между дверцей и стойкой, как блеснуло что-то, и когда тётя Галя вышла на кухню чайник поставить («Чай пить будем!»), быстро на цыпочках подбежал, приоткрыл дверцу и — боже мой! Там гимнастёрка её вся в медалях и знак гвардейский и два ордена!.. Только я на стул обратно вернулся, и она в дверях — то ли вид у меня был ошалелый, то ли просто она почувствовала что: «Ты чего, Петька, сам не свой?». А мне и спросить боязно, и любопытство напало. Будто в муравейник угодил, ерзаю, башку почёсываю, по коленкам хлопаю… «Ну! Выкладывай!» — «Я ничего… Я просто… Которые с войны вернулись, у меня никого нету спросить… Отец не вернулся…». А она перебила: «И не надо тебе! Чего про неё скажешь?.. Не надо. Это не для слов разговор…».

Года через полтора вдруг увидел я, как тётя Галя после работы из барака в шинели вышла, а мы консервную банку во дворе в футбол гоняли. Все остановились, я и подбежал к ней, пристроился сбоку и засеменил рядом, шаг-то у неё широкий, по-мужски размашистый был. Уже со двора вышли, а я всё не отстаю, пока она глянула на меня сверху на ходу и говорит: «Ты что, Петька, со мной, что ли, наладился?». Я молчу, а она, всё не останавливаясь: «Вернусь скоро. Вот повоюю ещё маненько и вернусь. Ждать-встречать будешь?». А я и что ответить не знаю. Только притормозил и головой мотнул, а она обернулась, губы так сжала, что их вперёд выперло стручком, и мелко-мелко вверх-вниз головой закивала.

Вернулась она не скоро. Видно, что усталая. Сидор тощий за плечами… и опять не одна. Позади неё на роликах катил безногий в пилотке, отталкиваясь двумя дощечками с ручками, как у маляров для затирки стен. Тепло было. Вечер. Во всех окнах сразу бабы засветились — что это она? В то время много таких калек на улицах встречалось, и на станциях, и в электричках. Я их побаивался, они всегда были пьяные и очень злые, а если кто не замечал их и не уступал дорогу, могли так под коленку своей дощечкой ткнуть, что ноги сами подгибались и не устоишь никак…

Вечером тётя Галя постучала  к нам, они долго шептались с матерю о чём-то, а мне рукой показали, чтоб не мешал им. Потом мать достала из-за шкафа свёрнутый тюфяк и потащила его к тёте Гале.

Барак наш был растревожен. Утром, когда все разошлись на работу, инвалид на своей тележке выкатился из дверей, ловко спустился с трёх ступенек крылечка и покатил куда-то в сторону автобусной остановки.

Появление этого человека прервало мои визиты к тёте Гале, но меня разбирало любопытство, и я всё время старался узнать что-нибудь о новом соседе, не то, что болтали на скамеечке у залузганного семечками входа в барак, а настоящее, без шелухи…

Однажды мне повезло. Я услышал, что по коридору катятся ролики, и так быстро выскочил из двери, чтоб не пропустить, что чуть не ударил соседа. Он предупредительно выставил свою дощечку:

— Здорово, сосед! — я, заикаясь, поздоровался, а он продолжил:

— Говорят, здесь родник недалеко, знаешь?

— Знаю…

— А проводить можешь?

— Конечно, только…  — я замялся.

— Ну, что? Говори!

— Ну… надо же тащить оттуда… Это далеко…

— Далеко, недалеко… А тара есть? Ну, бидон какой? Канистра?

— Бидон есть… и коляска…

— Коляска?  — удивился сосед.

— Ну да, коляска! Люська тёти-Клавина уже выросла, и мы в ней воду теперь возим, кому надо…

— Вот нам и надо! Давай коляску, сосед! Хочется родниковой попить, холодненькой!

По дороге мы не разговаривали. Я катил впереди детскую коляску с молочным бидоном на боку, старался помедленнее и всё время оборачивался, успевает ли за мной попутчик. На месте мы подставили бидон под тонкую струйку, будто скрученную из фольги, и по песенке воды соображали, как много её уже набралось. Потом я налёг всем телом на крышку и застегнул петлю. Втайне я волновался, как затащу эту тяжесть наверх: мы всегда это делали вместе с мамой. Но сосед, видно, нисколько не затруднился этим.

— Давай экипаж!  — скомандовал он, подкатил на своей тележке к бидону, ухватил его за ручки с двух сторон, и, пока я соображал, как ему помочь, легко вскинул бидон вверх и плюхнул его в коляску.

— Ну вот! Теперь попьём и обратно! — он вытащил из кармана складной алюминиевый стаканчик, растянул его, как мех гармошки, и подставил под струю.

— Давай!  — скомандовал он и протянул мне. От воды ломило зубы, бок стакана запотел, капли катились с пальцев на ладонь и дальше по руке до локтя, и я не мог никак оторваться… Сколько лет прошло с тех пор! И почему так помнится это: вкус ледяной воды и стремление скорее допить стаканчик до дна, чтобы ледяная змейка не успела по руке доползти до подмышки?..

Подробности нашего сближения и дружбы не стоит описывать — они похожи на тысячи таких послевоенных историй. В бараке к Степан Степанычу привыкли быстро. К нему шли не только с просьбой что-то починить или сделать, но чаще за советом. Он хмурился, когда речь заходила о хлопотах где-то в труднодоступных кабинетах, иногда сплёвывал и цедил сквозь зубы: «Вот, дожили ёшкин кот! Довоевались!..»  — и скулы его так сжимались, что было ясно — лучше ему на зуб не попадаться…

Мне уже исполнилось одиннадцать, и через год мы с матерью уехали в областную столицу — тогда многие из самодеятельности уходили на профессиональную учёбу и становились профессионалами.

Тётя Галя испекла нам пирожков на дорогу, а сосед подарил мне пилотку: «Носить не будешь — знаю! Теперь такие не модные… а память останется… Память не сносишь!».

Я навсегда запомнил его слова и, чем старше становился, тем сильнее мне хотелось восстановить его историю…

Когда Галя Соколова узнала о негласном указе очистить город от всех попрошаек, нищих и инвалидов на подшипниках, которые, по мнению начальства, недостойно представляют социалистическую реальность в глазах граждан, она заволновалась и решила разыскать сержанта Степана Лавренцова, которого выходила в госпитале. Она начала наводить справки сначала через официальные учреждения, а потом через знакомых, которые оставляли ей адреса, когда их комиссовали… И все одно говорили: «Приезжай, Галя, у нас так хорошо… Заживём… Вот увидишь…» Она и увидела… Их буквально отлавливали на улицах и в вагонах электричек, спившихся, никому не нужных, портивших начальству картину счастливой послевоенной жизни социалистической державы, отлавливали и отправляли на «танковый остров», как его окрестили сами инвалиды, откуда до Большой земли было 15 километров водой летом или зимником с декабря по март. Им обещали тёплое жильё, сытный стол, медицинскую обслугу — заслуженный, завоёванный отдых… где они спивались только теперь не в одиночку, а под присмотром и коллективно…

На  «танковом острове» Лавренцова по справкам не числилось. Тогда тётя Галя (её все так и звали) отправилась наугад в Пермскую область по адресу, который оставил он своему товарищу по палате в госпитале, а тот сообщил ей в ответ на письмо. Но и там его не оказалось. «Был,  — покачали головой односельчане,  — только его не дождались. Мать померла, отец давно из их краёв подался, когда раскулачивать стали, а та, что ходила с ним до войны, в город подалась и замуж вышла… Он покрутился, продал дом матери и… кто ж его знает, где теперь… Не знаешь, как и сказать, ходит — не ходит, ездит, что-ли… Жизнь свою добивает…».

Если бы она знала, что его не ждёт никто… Ведь говорил, что невеста-то обязательно дождётся! Как же иначе! А она поверила. Почему? Ну почему? Чуяла, что не всё говорит ей, а ведь знал же, что она-то на всё готова… Обычная история, каких тысячи: «Не хочу быть калекой при жене здоровой, не хочу, чтоб меня жалели…» — а она-то думала, какое счастье, что его выходила… да не для себя, значит! Не то чтобы зря старалась, ну как же так подумать можно! Но так у неё сердце стучало, когда она его касалась, а когда он на поправку пошёл и смотрел на неё, даже передать не могла, что творится с ней. Какое счастье — видеть его каждый день и делать для него… ну всё, всё, что хочешь, — что с ложечки поить, что судно вынести…. что угодно, лишь бы рядом был…

Тогда она почему-то решила, что не ушёл он далеко от мест своих — всегда на родину тянет — и пошла искать, как собака след берёт. Не может такого быть, чтоб не нашла она. Ничего не боялась — в какие малины забиралась, по скольким вагонам таскалась, всех спрашивала, от проводников до самых последних забулдыг на базарах: «Да… Степан… блондин без ног, одна выше колена, другая чуть ниже, и шрам, шрам по щеке от виска к кончику носа с левой стороны…»

А когда нашла, он так пьян был, что не признал её… И дружки хорохорились, грозить начали… То ли завидовали, что не их нашли, то ли боялись, что теперь такой сапой их отлавливать будут — будто родные нашли, а потом раз — и на остров…

Так она и ушла с ним на руках. Сидор его на плечо повесила, подняла вместе с коляской на руки, дружкам сказала «не поминайте лихом», загрузила в кузов первой попутки и укатила. Сидела с ним на побитом полу и держала крепко, чтоб он на своих колёсиках от борта к борту не катался.

Уже в начале пятидесятых, ещё при вожде всех народов редко где увидеть можно было таких инвалидов на подшипниках… Большинство спилось, а остальные от ран и тягот жизненных померли. Большое спасибо им родина сказала за все дела их ратные, за веру и верность их, за всё…

Помню, как первый раз после приезда тёти Гали зашёл я к ней снова в гости и сначала не мог понять, что так непривычно… а потом увидел, что кровать на полметра ниже стала, а у дивана, на котором я так любил сидеть, стоит столик самодельный с ножками на колёсиках — отодвинул, сел — опять придвинь… чтоб дяде Степану удобно было…

Я потом много думал, почему он не сделал себе протезы, ну, как Мересьев, тот тоже без двух ног был. Даже узнавал, можно ли где-то их достать было… Можно, оказалось, хоть и дорого они стоили, но ходить на них надо было обязательно с костылями. Это теперь чудеса показывают — на Параолимпийских играх без двух ног бегают на какие хочешь дистанции, а тогда, в конце сороковых в России проще было организовать «танковый остров», чтобы славное прошлое героически красивым выглядело…

Сына Галя со Степаном назвали Петькой. Может, в честь меня? Только их теперь уже на свете нет, а как найти его, чтоб спросить, не знаю… Хотя фамилия-то осталась, и год рождения примерно знаю, и место… Найду, наверно…

Хотя зачем?

Прошлое не уходит и не возвращается… сказал же мне дядя Степан, что оно не снашивается.

Михаил Садовский