Быть как стебель и быть как сталь

М.Цветаева

Некоторые люди не любят рассказы от первого лица. Считают их … эгоистическими. Мол, все только о себе, да о себе.

«Я увидел, я помню, я стал свидетелем, я думаю», – все сквозь себя, любимого.

А мне они нравятся. Неспешные повествования от первого лица – в них слышится биение сердца. И это не только образное выражение. Все, что человек пережил или прочувствовал,  живо и трепетно, а оттого и доверительнее. Не потому ли маленькие дети – безошибочные камертоны чувств, больше любят, когда им не читают, а рассказывают сказки. Книжный текст процеживается через голос родного человека, обретает новые краски и новое звучание, становится ближе и уютнее.

Как-то довелось мне услышать занятную теорию возникновения письма слева направо и справа налево. Так, согласно ей, письмо слева направо было посланием от сердца к миру, а справа налево – от мира к сердцу. Вряд ли теория была научной, но  в поэтичности ей уж точно нельзя было отказать. От мира к сердцу – человек принимает душой радости и скорби жизни, чтобы сохранить их в своей памяти.  И от сердца к миру – щедро делится своими мыслями, наблюдениями и впечатлениями с людьми. Что называется, от первого лица.

***

У нас с друзьями есть традиция… Нет, не ходить в баню 31-го декабря, а время от времени устраивать вылазки куда-нибудь на природу, в лес ли, на море, к озеру, в горы. Встретить рассвет, полюбоваться на закат, затеряться в маках на лугу, нарушить сонную одурь какого-нибудь пруда, затянутого тиной – все, что угодно, но лишь бы вырваться на день-два, не больше, из  городских будней. Да и просто дорога – серая, бесконечная лента, шуршащая гравием и асфальтом под колесами машины – разве не полна была очарования? С нее начинался наш отдых, наша отрешенность от забот, наше веселое дорожное счастье.

Но в этот раз дорожное наше счастье оказалось слишком уж озорным. Вернее, озорничали мы – четверо знакомых, сцепленных долгой связкой общения. Именно общения, а не дружбы, предполагающей более сильную, более глубокую душевную привязанность. Обратная сторона силы – боль. Такие крепкие узы как дружба или любовь при разрыве оставляют и крепкие  раны.  Но наше общение было необременительным, авантюрным и оттого чудесным. Мы даже называли себя в шутку – «четыре мушкетера». Только Атосом, Портосом и Арамисом были мы – три дамы: подруга, ее дочь и я. А затюканным д`Артаньяном – единственный представитель мужского пола, наш милый спутник неопределенного возраста, потому как при вечернем освещении ему можно было дать не больше 25, а при дневном – все 40. Но от мушкетерской дружбы наше общение заимствовало главное – девиз «Один за всех и все за одного!», и придерживались его неукоснительно.

Д`Артаньян был затюканным оттого, что мы гоняли его нещадно! То хворосту для костра набери: «Ты же мужчина, не нам же, женщинам, валежник таскать!» То самовар громадный раздуй, то место для шашлыка оборудуй, то разведай у местного населения, где более или менее интересные достопримечательности, или более дешевые и качественные продукты.

Надо сказать, что д`Артаньян в отличие от своего гасконского прототипа не отличался хитроумием и даже не пытался улизнуть от наших поручений, но зато и за походным нашим столом мы ухаживали за ним наперебой! И первую чашку ароматного, настоянного на чабреце и мелиссе чая предлагали ему, и самые нежные и сочные куски шашлыка, обсыпанного луком и сумахом, придвигали.

Наевшись и напившись  д`Артаньян блаженно потягивался и, поддразнивая нас, заводил: «Если б я был султан…». Мы хохотали, дразнили его в ответ, и первые звезды, зажегшиеся на небе, кажется, завидовали и нашему смеху, и пузатому самовару и кипарисовому дыму от костра. Он тонкой сиреневой струйкой поднимался вверх, словно дразня звезды: «Что, завидно?! Вам  никогда не будет так тепло как мне! Еще бы – я рожден земным огнем, а вы всего лишь космосом!» Звезды в ответ на это нахальство лишь печально мерцали…

Но вернусь к тому, почему наше счастье в этот раз оказалось слишком уж озорным. КатЯ по безлюдной дороге, смеясь и в четыре глотки вопя  «La camisa neqra»1, мы чувствовали себя пьяными от счастья и беззаботности. И счастье, что при этом подруга умудрилась не выпустить руля машины – тут уже было бы не до песен!

Руль подруга действительно не выпустила, а вот с пути мы сбились. Сумерки быстро сгущались. Перспектива ночевать вместо хостела в чистом поле или лугу  нас не окрыляла. Романтика костра, шашлыка, самовара и кипарисового дыма – вещь, конечно, хорошая, но не на всю, еще довольно холодную,  апрельскую ночь. Звезды, скорее всего в этот раз взяли бы реванш. Они бы не печально мерцали, а злорадно мигали: «Вот вам! Будете знать, как дразниться!».

Навигатор, словно сговорившись со звездами, наотрез отказался подсказать дорогу. Он безбожно врал, предлагал сделать какие-то нелепые загогулины и объехать неведомые объекты. Промучившись так минут двадцать, подруга решительно заявила:

– Все! Больше не поеду. Тут как мне говорили, недалеко какая-то деревня, сейчас свернем туда и в первом же доме попросимся на постой.

Моя подруга умеет быть стальной, когда считает нужным. Все наши попытки возразить, что это неловко, и неизвестно еще примут ли нас, и вообще откроют ли дверь, разбивались о две ее непреложные доктрины:

– «Неловко» знаете что?..

И:

– За деньги любая дверь откроется!

Она притормозила у какого- то столба и, резким движением открыв дверь, зашагала в темень. Фонарик мобильного телефона освещал лишь небольшое пространство под ее ногами. Мы поплелись за ней.

Дорога была темной и мягкой, словно ступали мы не по земле, а по плюшевому одеялу. Впереди смутно виднелись очертания каких-то построек и  деревьев, но, сколько было пройдено и сколько еще осталось идти, мы не знали. Словно исчезло само понятие пространства, и мы оказались в ином измерении —  призрачном, немного жутковатом, и… уютном. Это ощущение сбивало с толку, но и подбадривало. Уютом был пропитан воздух. Иное измерение пахло теплым хлебом, кислым молоком и яблоками – привычными и добрыми запахами человеческого жилья.

Пройдя еще несколько шагов, подруга постучала в деревянную дверь. Минут через семь она открылась. На пороге стояла женщина лет шестидесяти и настороженно вглядывалась в нас.

Подруга вкратце объяснила, в чем дело. Женщина слушала внимательно, чуть наклонив голову, потом кивнула и жестом пригласила войти.

Мы шагнули и… поплыли в кружевах. Даже в синей мгле отчетливо вырисовывались белые волны каких-то цветов. Цветущие кусты были повсюду. Дочка подруги громко восторгалась, мы тоже не удержались от восхищения.

– Это «невеста» цветет. Спирея по научному. Время ей сейчас, — коротко бросила хозяйка  и в глухом ее голосе я уловила нотки гордости. Видно было, что человек она немногословный, но ей приятен наш восторг.

– Осторожно, ступеньки, – предупредила она, и мы очутились в просторной прихожей с тремя полуотворенными дверями. Одна из них вела на кухню, другая в большую гостиную, а третья, темная и узкая дверь – в маленькую, словно кладовка, комнату. Дверь в нее хозяйка закрыла сразу же, как только мы вошли.

От крашеных коричневых полов, кухонных полок, стола, дивана, табуреток, оконных рам и стекол исходил едва уловимый запах яблок. Везде царила особая чистота и аккуратность, какая встречается в домах степенных хозяек, давно и крепко наладивших свой быт и жизнь. В доме не было ничего «слишком». Ни яркого кричащего убранства, на которое иногда падки сельские кумушки, желающие, чтобы у них в доме было все «как у городских». Ни живописной старины «в стиле бедности», типа ветхой мебели, закопченных горшков и застиранных занавесок с заплатками. Нет, все было тихо, просто и добротно. Пушкинская характеристика Татьяны Лариной: «Никто бы в ней найти не мог, /Того, что модой самовластной / В высоком лондонском кругу/ Зовется vulgar.» как нельзя лучше подошла бы к этому дому.

В большой комнате хозяйка развернулась к свету и мы, наконец, рассмотрели ее.

Это была моложавая женщина высокого роста с белым, очень гладким, но чуть припухшим лицом. Волнистые короткие волосы с сильной проседью обрамляли его. Сжатый маленький рот, небольшой круглый нос, мягкий подбородок. Но прежде всего запоминались глаза, вернее взгляд. Он светился из-под набрякших век, и странный блеск их напоминал тающие ледяные глыбы. Они еще хранят в своей глубине синеву, но поверхность уже рыхлеет и переливается оттенками серо-голубого, зеленого и желтого цветов.

Серо-голубое домашнее платье простого, но изящного покроя сидело на ней ладно – обрисовывая фигуру, но, не облегая ее. Вообще от всего ее облика веяло благородством и сдержанностью. Такие люди, как правило, предпочитают больше слушать, чем говорить. Они пытливы от природы, но без неряшливой настойчивости, отличающей любопытных людей.

– Спать можно здесь, – показала она на большую двуспальную кровать и небольшой диван рядом с ней. – А вам, – обратилась она к д`Артаньяну, – можно поставить раскладушку на кухне. Устроит?

Еще бы! Мы были рады свалиться и на полу, лишь бы уснуть. Подруга с дочкой заняли кровать, я устроилась на диване, а наш д`Артаньян с радостью обживал раскладушку.

– Умывальник и все удобства во дворе. Если чаю захотите, или поесть — разогрейте чайник, а в буфете есть хлеб, в холодильнике масло, сыр, творог. Разберетесь. Нет, не ничего не возьму, – властным движением отстранилась она от подруги, пытавшейся вложить ей в ладонь деньги за ночлег. – Вы сегодня мои гости. Чем богата, как говорится… За машину не тревожьтесь, у нас народ тихий, никто не тронет. Если понадобится вещи какие-нибудь сложить, то с полки уберите книги и гантели. Это внука моего, он приезжает ко мне летом, а сейчас они лежат без надобности. Ну, спокойной ночи.

С этими словами хозяйка скрылась за дверью, ведущей в маленькую комнату

Подруга с дочкой уснули сразу. Немного поворочавшись на своем ложе, тоненько засвистел носом и д`Артаньян. С меня же, как это всегда бывало на новом и неожиданном месте, мгновенно слетел сон.

Лунный свет заливал комнату, струился в окно молочным потоком. Изогнутые ветви спиреи-«невесты» качались в нем как маленькие лодки. От пола и дивана сильно тянуло яблоками, и я осторожно выскользнула в коридор и застыла там, босая, в квадрате лунного света на прохладном полу.

Удивительное чувство охватило меня. Казалось, у дома есть своя музыка, звучащая только в такие ночи и сейчас она подхватит его и улетит в млечный поток.

Но дом, слава Богу, никуда не улетел,  а тишина разорвалась не музыкой, а спокойным и чуть ироничным голосом хозяйки:

– Не спится?

Я вздрогнула и помотала головой.

– Не бойтесь,- усмехнулась она. – Я не кусаюсь.

– Яблоками пахнет, – пробормотала я. – С непривычки, наверное, не спится.

– Я в воду для мытья полов всегда яблочный уксус добавляю. Первое средство от паразитов и микробов. И запах приятный. У меня много яблонь, сад большой. Хотите яблочко? Правда, прошлогоднее, новый урожай только в июле. И то, это будут летние, скороспелки.

– Я люблю такие, – вырвалось у меня. – Они сочные, кисло-сладкие.

– Да? – улыбнулась она. – Я тоже. Ну, если захотите, то милости прошу летом. Полакомитесь на здоровье. Идемте ко мне, раз уж не спите, а то простудитесь босая.

Мне никогда раньше, да и потом не приходилось видеть таких комнат. Она была… парящей. Это определение не пришло, а мгновенно врезалась в мой ум, как только мы переступили порог.

Жемчужно-белыми были деревянные стены, покрывало на узкой кровати, платяной шкаф, накидка на кресле и маленький журнальный стол. Мягкий свет струила лампа под молочным абажуром. Будто хозяйка бережно, день за днем  собирала жемчужное ожерелье. А самой ценной жемчужиной в нем  в нем был портрет молодой женщины  на стене. В лице ее угадывались черты хозяйки.

– Это вы? – осмелилась спросить я.

– Если бы, – коротко засмеялась она. – Эта та, на которую я хотела быть похожей всю жизнь. Но не получилось. Это великая балерина Галина Уланова. Мне говорили, что я лицом немного похожа на нее.

– Вы занимались балетом? – Какая-то сила заставляла меня задавать вопросы!

– Нет. Но увидела однажды по телевизору спектакль с ее участием и поняла, что это самое лучшее, самое высокое, что есть во мне. С тех пор и заболела балетом, вернее танцем Улановой.  Ее Джульеттой в «Ромео и Джульетте», Жизелью, Золушкой. Сначала муж и  дочка, а потом и зять, и внук подсмеиваются надо мной, говорят, что я как зомбированная, когда по телевизору Уланову показывают.  А я на них не обижаюсь. Должно же у человека что-то для себя, для души оставаться? Верно?

Я кивнула.

Хозяйка резким движением запахнула халат и  указала мне на кресло:

– Садитесь. – Чувствовалось, что человеку очень хочется рассказать о том, что ему дорого.

Полночи, половину дивной молочной ночи хозяйка, имя которой я так и не удосужилась спросить,  ткала передо мною свою любовь. Иными словами нельзя было бы выразить ее рассказ.

– Знаете, на что был похож танец Улановой? – чуть захлебываясь, словно боясь, что ее перебьют, говорила она. Вы видели когда-нибудь, как растет ландыш? В самых глухих и тенистых местах леса, около прудов. Будто скрываясь  от глаз. И то, цветы его до поры до времени укрыты широкими листьями. А потом они словно взлетают из зеленого ложа и парят над ним. Как маленькое жемчужное облако. Вот так танцевала Уланова. Прозрачно, хрупко, словно нежный цветок, который  в любую секунду растворится в воздухе. Тающая мечта, неуловимая, прекрасная, трепетная. И такой же утонченной и недосягаемой была в жизни. Ее даже называли «Великой немой». Она словно стеснялась жить, быстро пробегала по коридорам театра, чтобы только не встретиться ни с кем взглядом. И до конца жизни, до 88 лет,  всегда в перчатках и на каблучках, словно парила над землей.

Я вспомнила все, что читала об Улановой. Сведения были разными – от бесконечно хвалебных до  странных и  печальных, особенно в конце жизни балерины. Но сейчас, в эту молочно-лунную ночь ворошить горькие страницы чужой биографии,  не хотелось.

– Имя «Галина» означает «тихая», – заметила я. – Может, оно и определило характер?

– Может и так. Но при этой хрупкости в ней чувствовалась стальная воля. Век на ее долю выпал нелегкий. Да еще и в театральном мире интриг хватает. Но за всю жизнь она ни о ком дурного слова не сказала, никогда. А это дорогого стоит.

Хозяйка умолкла, потом подняла на меня глаза. Взгляд ее чистым, промытым изнутри любовью.

– А, знаете, что самое трогательное?.. Ведь люди, которые ее не знали и даже на сцене не застали, а видели только по телевизору, считали близкой, своей. Письма от простых людей со всех уголков страны шли в ее дом. Ее искусством измерялись чистота и правда.

Она вдруг легко поднялась, подошла к шкафу и вынула из него жестяную коробку.

– Я здесь собирала вырезки из газет и журналов. Все, что находила об Улановой. И смотрите, вот самое дорогое.

На стол скользнула  газетная вырезка. Прочитать ее было невозможно, настолько она истрепалась. Но хозяйка знала содержание наизусть.

– Это газета от 9 мая, а год уже не помню. Воспоминания двух ветеранов войны. Один рассказывал, что в  какой-то деревне, отбитой у немцев, нашли портрет Улановой, пробитый пулей. Подняли его, поставили на столик в землянке, и каждый день клали рядом полевые цветы. А второй по имени Августин рассказал потрясающую историю о том, что  он и двое его друзей-ленинградцев, были влюблены в искусство Улановой. Уходя на фронт, они записали ей на магнитную пленку письмо, в котором были строки: «будем воевать за вас». И отослали ей.

Но вернулся с войны только Августин, друзья его погибли. И тогда он  решил увидеть ее во что бы то ни стало. Ходил около ее дома, не решаясь зайти даже в подъезд. Она ведь слыла затворницей, попасть к ней в гости удавалось не каждому. Но все же они встретились.  И выяснилось, что то письмо Уланова бережно сохранила. Тогда Августин  показал ей  планшетку, в которой было три фотографии – матери, невесты и ее, Улановой в роли Марии из «Бахчисарайского фонтана» Она была символом того, за что они сражались – чистоты, высоты и мечты.

Ночь близилась к концу; лунные тени позеленели, и ветви спиреи в саду походили уже не на лодки, а на морскую пену.

– Я вас утомила, – спохватилась хозяйка. – Вы так и не уснули. Но сейчас пять, ваши проснутся, наверное, не раньше девяти. Идите к себе, отдохнете немного, утренний сон самый сладкий. А я завтрак приготовлю. Люблю, когда у меня гости!

– Красивые у вас цветы. Очень.

– Да? – Это второе «да» из ее уст прозвучало куда более молодо и кокетливо, чем первое. – Это моя гордость. Скрещивала несколько сортов спирей, прививала ветки с разных кустов и, наконец, получилось. Такая вот красавица – апрельская «невеста». Это в народе спирею так называют – «невеста», оттого, что она вся цветами как кружевной фатой накрыта. Обычно она в июне-июле цветет, а мне хотелось ранний цвет – когда сад еще черный, голый и только  эти кусты цветут, словно летят над землею.

– И название, наверное, придумали новому сорту, – усмехнулась я. – Дайте, угадаю. «Улановка»?

Она метнула на меня быстрый взгляд.

– Угадали. Ее именем и тюльпаны называли,  и звезды, а я мечтала новый сорт ландышей вывести и назвать в честь нее. Но с ландышами не получилось, не любят они в саду расти, а вот с «невестами» – да.  Лишь бы после меня за ними присматривали, да и за яблонями тоже, — прибавила она задумчиво. – Чтобы с землей возиться, ее любить надо, а мои не очень любят.

– Ну, может, будут еще, не расстраивайтесь раньше времени.

Она промолчала. Небо уже посерело, а над влажной землей в саду поднимался легкий пар.

– В апреле земля преет, – отозвалась хозяйка. – Скоро с  яблонями работать – где подкопать, где побелить, подрезать-подвязать. Да и с ними, – махнула она в сторону «невест», – тоже повозиться придётся. Чтобы цвели пышно и долго.

– Знаете, – вдруг вырвалось у меня, – мне сейчас вспомнился один французский фильм, «Все утра мира». В нем учитель спрашивает ученика: «Для чего нужна музыка? Тот отвечает: «для звука, для славы, для любви, для молчания». Но все не то. И, наконец, ученик, отчаявшись, говорит: «Может быть, музыка нужна для того, у кого кончились слова, ради потерянного детства, или ради времени, которое было до нашего рождения, до того, как мы начали дышать или увидели свет». И видит в глазах учителя слезы…

  Может быть, это действительно так? А танец Улановой – это предтеча неведомого, свет, который только предстоит увидеть, или вот эти «невесты» над черной землей. А?

– Как вы сказали? «Все утра мира»? – помолчав с минуту, откликнулась она. — Если смогу, посмотрю. – Ложитесь, отдохните, а то завтра разморит в дороге.

И, резко развернувшись, скрылась в своей комнатке.

Мы встали к 10. На столе наш ждал завтрак: сырники со сметаной, масло, сыр, хлеб, чай и варенье из райских яблок Подруга еще раз попыталась вложить в руку хозяйки деньги за ночлег, но та метнула на нее такой синий льдистый взгляд, что подруга отступилась.

Зато уж в машине ее ворчанию не было предела!

– Не люблю быть должна, – бурчала она. – С какой стати, она должна была нас предоставлять ночлег, а потом еще кормить завтраком, и ничего за это не брать. – Разберите уж вы свои доли, – кивнула она мне с д`Артаньяном.

– Да будет тебе, – благодушно мурлыкнул д`Артаньян. – Женщина нам услугу оказала, и денег не взяла, чем плохо? – Надо было адрес взять, в следующий раз  можно прямиком к ней заехать, остановиться.

– Не буду! – отрезала подруга. – Не могу я так. Мне легче четко договориться с хостелом об оплате, внести ее и не быть обязанной никому. Не хочу!

Машина чуть покачивалась на ходу, и дочка подруги прижимала к себе букет спиреи. Точно такой же букет, уже мой,  завернутый во влажную газету, лежал на задней полке около окна. Хозяйка вручила нам их перед отъездом.

– У меня их все равно тьма, – сказала она, почему-то смутившись. – Только не знаю, довезете ли до города. Они такие нежные и быстро никнут, словно тают.

– А, может, не растают? – ответила я. – Это же сорт «Улановка» – хрупкость и сталь. Может, и довезем до города.

Хозяйка улыбнулась. И, садясь в машину, я скорее угадала, чем расслышала:

– Приезжайте еще!

Ляман Багирова

_______

1«La camisa negra» («Чёрная рубашка») — очень задорная и ритмичная колумбийская песня.

Иллюстрация изготовлена с использованием ИИ и нейросети