Четверо, все – мал мала меньше. Старшему, Матвейке, двенадцать, Никитушке девять, Настеньке восемь, Алёнке семь. Были бы ещё два братика и сестрёнка, но младенцами померли. Сколотит, бывало, тятя махонький гробик, да на погост отнесёт. Вороны тревожно каркают, а Иван рядышком с родными сердешного своего младенца хоронит. Слёз не остановить, язви их в душу, все глаза словно от воды залиты окаянными слезами. Без конца смахивал Удалов слёзы, но не помогало. Да ещё вороны душу тиранят, ишь раскричались, думал отец.

Глубоко пытается вздохнуть деревенский мужик, да полного вдоха не получается, в нутре хрипит что-то, наружу просится. И вдруг, стоя среди погоста, он подумал: хорошо, хоть четверо выжили. Слава те Господи! Придёт домой, жена Степанида, после долгих молитв и слёз, бутылку самогона на стол выставит. Выпьет Иван стакан залпом и больше не станет. Некогда крестьянину пить, какое б горе не было…

***

Все четверо – на русской печи, из-за старенькой занавесочки на мать родную поглядывают. Кирпичи на печи уже чуть тёплые. Это ничего, думает младое племя Удаловых, мамочка сейчас натопит печь, снова горячими станут. Прошлой весною, когда речка поднялась, нанесло много брёвен. Мама привязывала к бревну верёвку. И вот Степанида, Матвейка с Никиткой тащили это бревно до дому, за ними бежали Наська с Алёнкой, хотели помочь, но мать отгоняла их:

– Ну-ка домой на печь, застудитесь. На ваш век хватит надсадушки, живо домой!

Ослушаться мамочку любезную никак нельзя, бегут сестрёнки домой, Наська за руку тащит Алёнку, заботясь о ней.

Так и натаскали этих принесённых речкой золотых брёвен, а потом всё лето Матвейка с Никиткой пилили их. Дело шло небыстро – пила тупилась, а, главное, силёнок не хватало – всё время хотелось есть. Крепко выручала рыба. Всё надобно успеть на деревне: и рыбку половить, и дров напилить.

Бывало скажет Матвейка брату и сестрёнкам:

– Мамка-то в колхозе измаялась, изнахратилась, вон одни кости торчат, работат до одури, еле живая до дому доходит.

Слушают старшего брата все внимательно, жалко всем мамку, сестрёнки плакать начнут, но Матвейка их тут же громким словом успокоит. Наська с Алёнкой, как только Степанида возвращалась с надсадной колхозной работы, едва мать сядет на лавку, тут же спешили снять с мамочки лапти. Надо было развязать верёвочки, расслабить намотанную на ноги ткань, и только после этого освободить ногу от лаптей.

Скажет, бывало, маманя:

– Доченьки! Христовенькие! Сняли шоптаники мои.

А детям чего? Рады радёшеньки, мама ласковое слово бает.

Были в доме старые тятины сапоги, да в них Матвейка уже ходил, наматывал на каждую ногу по две портянки, и ходил. Радовался в душе, что такую драгоценную обутку носит, но виду не подавал, чтобы Никитка не завидовал.

Утром, когда мама чуть засветло уходила на работу, старший сын долго отлёживаться никому не давал. Спать хотелось – мочи нет, но старший брат, на то он и старший! И вот уже Матвей командует:

– Давай пилить дрова, Никитка.

Никитка заноет:

– Все руки в мозолях, давай к деду Силантию сбегам, он нам пилу заточит?

Эх! Думал Матвейка, что хитрит Никитка, но и пилу заточить надобно. Дед Силантий никому не отказывал. Заточит, сядет на лавочку, закурит самокрутку, и скажет:

– Вы, робяты, пошто так часто бегаете ко мне? Ишшо справна пила ваша, маненько только затупилась. Подправил, теперя няделю пилите, не ходите ко мне понапрасну. Чего обутки протаптывать? Попилили, дух переведите, а опосля снова пилите, так дело и пойдёт.

Матвейка в такие моменты отвешивал Никитке затрещину. Тот молчал, знал, за что получил.

После заточки пилы дело шло веселее. Расколет Матвейка чурку, другую, и несут в сарай по драгоценному полешку сестрёнки родимые. А Матвейка обязательно напомнит:

– Наська! Алёнка! По одному полену берите. А то надорвётесь, а мне отвечай.

Матвейке было до смерти жалко сестрёнок. «Кормлю, кормлю их рыбой, а оне всё одно тощие». Часто вспоминал старший сын Удаловых, было ему тогда девять лет, волокли они с маманей брёвнышко из реки, а как не тащить, чуть проморгаешь бельмами – другие утащат!.. Вот тогда-то он первый раз надорвался, болело брюхо. Матвейка старался виду не показывать, но боль была сильной, и мальчик сильно сожалел, что постанывал от боли, а мама рядом сама не своя. Степанида в слезах молилась на иконы, а старший сын успокаивал:

– Ну, будет, мама! Будет!

Степанида Михайловна бабушку Лукерью позвала. Та лечила надсаду, а после маманя травами подлечивала. Бани у людей в деревнях стояли у речки, часто уносило бани в половодье. И вот выходило так, у кого баню унесло, горе, а через много километров в какой-нибудь деревеньке брёвнышки от уплывших бань шли на дрова, или строительство, вот и радость… Такова жизнь.

Маманя что-то в печи варит. А из чего? Вроде всё подчистую съели, замороженные картофельные очистки, которые мама варила последнее время с квашеной капустой, уж как три недели назад закончились. Весна на дворе, май месяц, но холодно ещё. Только к середине дня потеплеет маленько, и снова холодно, одно слово – «Сибирь».

Отец их, Иван Иванович Удалов, писал, что до Берлина скоро дойдут, больше писем не было. И дети, чуя боль матери, остерегались спрашивать маму о тяте. Матвей, как только замечал, что кто-то разевал рот на эту тему, сразу затрещину отвешивал.

Степанида Михайловна, бывало, скажет сыну:

– Ну что ты их, Матвей, колтыжишь? Рази оне виноваты? Будет тебе, будет, охолони. Будем ждать тятю нашего сердешнаго. Когда вернётся, я его в бане отмою, на печь уложу, и, наверно, неделю смотреть на него стану, пушинки с лица сдувать. Намаялся, сердешный, за войну проклятущую, будь здоров. Пусть лежит, отдыхает. Никуда не пущу. Эх! Вот только чем накормить?

Поглядит старший сын на мечтающую мать, да и скажет:

– Накормим, мам! Я рыбы наловлю! Насолим, проживём. Да и тятя ни в жисть на печи не станет лежать. Зверя подстрелит, вот и мясо.

Матвей первым соскочил с печи, глянул в горнило, где дружно горели дрова. Томился чугунок с чем-то съестным.

– Мам! Ты чего там варишь?

– Грибы, да картошки для вкуса маненько бросила, посолила, должно вкусное ёдово будет.

Матвей широко раскрыл глаза:

– Да картошка-то откуда?

– У Дуни Бурниной маненько взяла. Она ныне добрая, муж Василий раненый без ноги вернулся, живой. Эх! Как бы мы без Дуни-то, всё чё-то подкинет, жалеет нас. Мы вчерась на радостях брашки отведали. Ой, захмелели, наревелись.

Сказала эти слова Степанида, и подумала: ой, я с Матвейкой-то, как со взрослым баю. Немного подумав, добавила про себя: а он уж давно взрослый, от жизни нашей. И как бы мне без него, Пресвятая Богородица?! И ягоды сколь на зиму насобирал, грибов, рыбы насолили, всё зима подобрала! Вернётся Иван, скажу, кто главный мой помощник был.

Матвей скомандовал:

– Ну-ка живее подымайтесь! Тошнотиков искать будем.

Степанида, посуровев лицом, тихо сказала сыну:

– Пусть поспят ишшо, пока спят и голод не страшен.

На печи уже никто не спал, и Никита, громко зевая, говорил матери:

– Ага! Неохота! Мне во сне всегда жрать охота, вот бы наесться досыта хлеба. Я бы пять булок съел.

Матвей тут же закричал на брата:

– Съел бы, и брюхо заболело! Чё тогда с тобой делать? Подымайся, гвардия, вперёд, в поле.

Никита спрыгнул с печи, обулся в лапти, и перечил брату:

– Да уж сколь раз прошли, нету там ничего.

Тошнотиками в их деревне называли прошлогоднюю картошку. Как не старались бы тщательно выбирать клубни, а в земле всё равно немножко картошки оставалось. Дети ходили по полю, где копали, где ногами распинывали большие куски земли, где палкой ковыряли ещё неотдубившую от мороза до конца землю, но за день находили с десяток мелких клубней или, если повезёт, то средних размеров.

Однажды, пнув большой кусок земли, Никитка увидел большую картофелину и радостно закричал:

– Ура! Еда! Еда!

Всё шло в дело. Колдовала маманя, добавляла коры, лебеды, ещё чего-то. От такой еды детей тошнило, мучились ребята животами.

***

В тот день из района приехал председатель их колхоза Захар Игнатьевич Фёдоров. Заворотил в свой двор коня, зашёл в избу, вытащил ружьё, вышел на крыльцо и выстрелил два раза в небо, крича во всё горло:

– Победа! Победа! Победа!

Берёг шибко председатель патроны. А как не беречь? Когда зверя добывал, на всю деревню делил мясо. Любили его люди, а тут, ради Победы, не пожалел два драгоценных патрона.

Сбежались на выстрелы и крики люди от мала до велика, а председатель уж команду даёт:

– Знаю, ничего ни у кого нету, но всё одно несите, что есть, я из района два литра спирта привёз и пшеницы два мешка дали.

Удивились люди, как это председатель добыл спирт. Фронтовик Василий громко говорил:

– Ух, головастый ты, Захар! Да, как добыл-то?

– Да как, Василий! В прошлом году мы хорошо сдали зерна государству, рожь выручила. А я, когда узнал про Победу, говорю при всём начальстве: а моим бабам и отметить Победу не на что! Голодные все, глядеть на людей страшно. Расщедрилось начальство, едрёна корень, я и сам не ожидал, разве дадут чего? А тут, вишь, Победа.

Стол, как и было заведено, собрали на улице, кто квашеной капусты принёс, кто картошки наварил, у кого она осталась, но таковых было мало, солёных грибов принесли, рыбу солёную с душком. Два мешка пшеницы тут же перемололи и из муки напекли пирогов с грибами. Лукерья Фёдоровна Погодаева принесла каравай хлеба, непонятно из чего сделанного. Была на столе и бражка.

Пили за Победу, закусывали скудным ёдовом, и быстро опьянели – от слабости и недоедания. Степаниде Михайловне на общий стол нести было нечего, не понесёшь же, в самом деле, тошнотики, но соседка Дуня, у которой вернулся с войны раненый муж Василий, забежала к ней:

– Молчи, Степанида! Молчи! Ничего не говори, всё знаю. Пойдём, поможешь чугун с картошкой донести, да самовар, я чай с травами заварила.

Ох и благодарна была Степанида милой Дуняше за это! Выпив совсем маленько, запьянела и тихо плакала. Но плакали почти все. Лишь председатель, захмелев, хорохорился:

– Ничё, бабы, теперя полегше будет, мне и в районе так начальство сказало.

Каждый отломил по маленькому кусочку Лукерьиного хлебушка. Медленно жевали и гадали: из чего это она ухитрилась испечь, а кто-то вслух рассуждал:

– Ух, умна баба! Ух, умна! Эк! Додуматься надо! Едрёна корень!

***

Сколь ни долгим из-за голодной жизни казался Степаниде май, а и он схлынул, словно талая льдина в речку. Матвей с Никиткой целыми днями рыбачили, а с рыбёшкой в доме жизнь пошла повеселее.

Иван Иванович Удалов до Берлина не дошёл совсем немного, был тяжело ранен. Когда пришёл в себя, память нарушилась, долго не мог вспомнить, кто он? Медленно возвращалась память, и, наконец, вспомнил имя, фамилию. Вспомнил и то, как не вовремя закончились патроны в бою. Бились врукопашную, немец был здоровый, и чем-то проломил Ивану голову. Да две пули угодило, одна в плечо, другая в ногу, и осколками от гранаты задело. Чудом заметили, что ещё живой, а так был бы в общей могиле на чужбине.

Первым делом позвал медсестру. И с удивлением узнал, что лежит он уже почти два месяца.

Медсёстрам сказал:

– Спасибо, сестрёнки! Из ложечки, как маленького, кормили. Эх! И достаётся же вам, родные!

Сразу написал письмо Степаниде. С того дня, как себя вспомнил, стала одолевать грусть о доме, и врачам пришлось приложить немало усилий, чтобы удержать фронтовика в госпитале. Военный врач Сергей Панкратович Снежин говорил Ивану:

– Чудак человек, ты окрепни, тут вон какая кормёжка. В деревнях по России плохо с едой, сам, поди, знаешь. Где жена тебе еды хорошей найдёт? Будешь чахнуть, а тебе нельзя. Лежи и, главное, на еду налегай, такой мой тебе наказ.

И уже более спокойным голосом Сергей Панкратович добавил:

– Окрепни, солдат, успеешь теперь вернуться домой.

Через месяц Иван Иванович Удалов переступил порог своего дома. Возле родной избы Степанида, обняв мужа, повисла на нём. Стояли они так довольно долго, земляки, знамо дело окружили их. Дуняшин Василий кричал:

– У нас и так речка каждый год из берегов выходит, вы чё, бабы, хотите, чтобы летом снова вышла?!

И снова общий стол на деревне, но побогаче Победоносного. Председатель свинью квёлую заколол, и всем велел, что, если начальство приедет, то молчали о свинье. Всё одно толку с неё мало, а тут в самый раз сгодилась.

Пился слабый самогон, сделанный из мёрзлой картошки, бражка пилась, слёзы текли по вдовьим лицам. Да разве только по вдовьим?! Куда без них, окаянных. Деревенские дети были рады такому дню, особенно Никитка Удалов, но были и такие дети, которые успокаивали матерей, чтобы они не плакали. Настя Удалова прильнула к матери и говорила:

– Мам! Не плачь! Тятенька воротился живой, будешь теперь, как мечтала, на него цельную неделю на печи глядеть, а мы рыбу будем вам варить.

Вернувшихся с войны деревенских мужиков было всего пять, да и какие они были?! Один без ног, другой без руки, третий без ноги, четвёртый с больными лёгкими, да и Иван Удалов слабый после ранения, когда отудбит, неведомо. Снова бабы, словно лошади, пахать будут, беда, – с тревогой думал председатель…

На следующий день из мешка отец достал железные банки, испечённые в городе пять булок хлеба. Принёс он двадцать булок, но вчера положил на общий стол. В районе ему столько хлеба не дали бы, но помог друг из их деревни. Закрутил он с одной продавщицей, но строго наказал Ивану никому ничего не говорить. Обнялись они тогда с Лексеем, а он вдруг сказал:

– Знаю, в родной деревне ничего нет, пусть хоть земляки хлебца отведают, себе пять возьми, остальные – землякам. Но запомни – обо мне молчи.

Иван встрепенулся:

– А почему мне пять булок-то?

– Да потому, дурень, что знаю я, кто хуже всех на деревне живёт. Пусть Степанида твоя хоть на хлеб поглядит.

Открыл фронтовик одну железную банку ножом, достал ложку, подозвал Матвея, дал попробовать, и так дал каждому своему дитю и жене. Сказал:

– Мать! Вари щи, тушёнку добавь, я ещё вчера от Василия узнал, что у вас ни картошки, ни квашенной капусты нет. Он, молодец, расстарался, и картошки ведро припёр, и капусты, и рыбы солёной. С душком рыба-то, нашенское ёдово!

Дочки запрыгнули на тятины коленки. Иван гладил их по башечкам (в их деревне головы детей ласково называли «башечки»), руки невольно соскользнули на их худющие спинки, сердце дрогнуло фронтовое, закололо под лопаткой:

– Эх! Отощали вы, мои сердешные! Мы там на фронте ели хорошую пищу, а вы тут вон как! Оно понятно, всё для фронта, всё для Победы…

Никитка, попробовав тушёнки, сказал:

– Я бы эту банку всю съел.

Отец улыбнулся, но серьёзно сказал:

– Нет, брат, после голодной жизни нельзя есть много жирного, заворот кишок может быть и тогда помрёшь, а мне ты живой нужен.

***

Пришло время, на деревне все копали картошку, копала и семья Удаловых. Отец рядом развёл костёр и, немного погодя, все ели печёную на углях картошку, тут же и чай на травах подоспел. Иван достал из кармана кусок сахару, расколол ножом, и вся семья бережно, по маленькому кусочку, отведала драгоценный сахарок. Всем казалось, что ничего на свете вкуснее нет. Никитка не выдержал:

– Я бы этого сахару не знаю сколько бы съел.

Матвейка привычно одёрнул брата:

– Тебе только бы пожрать.

Эх и берегли они семенную картошку!.. Сколько раз Степанида глядела на неё, сколько раз хотелось плюнуть на всё, сварить и наесться. А как быть на следующий год?! Именно это и останавливало, ох, останавливало. Раньше времени состарившаяся женщина денно и нощно думала, чем накормить детей. С коровой было веселее, но околела в прошлом году, и это было страшным горем для Удаловых. Лежала корова Красотка, ничего не ела, бока впали так, что было видно кости, и, казалось Матвейке, что вот-вот кости эти наружу вылезут. Рядом стояла Степанида Михайловна, две её дочки плакали, не плакал Никитка, непонятно о чём думал. Матвейка как мог успокаивал мать:

– Матушка! Скоро весна! А там лето! Выживем. Может, ещё выдюжит Красотка наша, травка зелёненька пойдёт, пощиплет, легче станет…

Матвей всю оставшуюся жизнь вспоминал «тошнотики», не раз видел во сне: идут они по полю, братишки и сестрёнки, и мечтают найти мёрзлой картошки. И он просыпался в слезах.

Никита не вспоминал про тошнотики, он хорошо теперь питался, женился, растолстел, держал много скотины. Настя с Алёнкой, может, и вспоминали про тошнотики, но когда им было об этом думать?

У обеих по шестеро детей, было бы у Алёнки семь, но сынишка младенцем помер, а у Насти седьмой мальчишка в аварии погиб. Муж работал шофёром, взял с собою сынишку. В одном месте был резкий спуск, дорогу из глины развезло, а рядом обрыв, утянуло машину в обрыв, мальчик погиб, отец живой остался, после еле отудбили от душевной окалины молодые родители. Хорошо, что помногу ребятишек рожали, именно дети спасли от тоски. А как иначе? Надобно кормить, стирать, обшивать, скотина домашняя да колхозная работа, так жили…

Когда Матвей просыпался в слезах, жена Мария успокаивала его нежными словами, а про себя дивилась. На людях-то мой вон какой видный мужик, а вот, гляди-ко, не забывает детство. Так, наверно, в душе, всю жизнь и промается сердешный.

Подумала жена Матвея об этом вот ещё почему. Вспомнилось, как поехали однажды в город. Всё работа и работа колхозная, а старшему сыну Саше было уже шестнадцать лет, второму сыну Славе четырнадцать, Сергею двенадцать, Валерке, последышу, десять. Так думали, что последыш, да через пять лет родилась дочь Галя. Вот тогда-то после осенней уборки и вывез всю семью Матвей в город. Хотел сделать для семьи праздник.

Сходили в кино, театр, на следующий день попали в цирк, поужинали в ресторане, два дня прошли отлично, дети были рады. Ночевали в гостинице.

На следующий день собирались уезжать в деревню, и так соседку Евдокию попросили за скотиной поглядеть. И вот, проходя по площади, Матвей увидел, как один парень бросил на асфальт надкусанную булочку. Матвей сначала вежливо попросил поднять булочку, парень нагрубил. Собрались вокруг люди, Матвей дал чувствительную оплеуху парню, громко в сердцах сказав:

– На тошнотики бы тебя посадить! Хлеб – это святое, а ты его бросаешь, олух.

Но мало кто прислушался к словам Матвея, наоборот, заступались за парня. Тот даже ехидно улыбался, вызвали милицию, Матвея с тем парнем увезли в отделение.

Мария с сыновьями остались на площади. Ей казалось, что все проходящие мимо люди смотрят именно на неё и осуждают. Сыновья, как могли, успокаивали мать.

Мария села на лавочку, Саша сбегал за мороженым, но мама ничего есть не хотела. Сыновья стояли рядом, ели мороженое. Настроение хуже некуда, и даже мороженое казалось невкусным сыновьям. Но были они из деревни, не выбрасывать же добро, доели до конца.

Приехали домой, рассказали председателю о поездке. И хоть Матвей был передовиком в колхозе, имел трудовые награды, дело могло закончиться плохо.

Разобрался в деле подполковник милиции, каким-то чудом узнавшим об этом случае. Вызвал к себе Матвея:

– Мой тебе совет, Матвей Иванович! Ты лучше в деревне живи. В город не зачем тебе ездить, тут видишь, как с тобою обошлись? Люди сложные. Парень тот, которому ты оплеуху дал, на учёте у нас в милиции, заявление на тебя хотел написать, да и общество посчитало, что ты обидел ребёнка-жеребёнка. Хорошо, что свидетели все разбежались по делам, а то бы и посадить могли.

Подполковник умолк, потом добавил:

– Ты колхозник! Нас, городских, стало быть, кормишь. А тут, брат, жизнь поменялась. Я сам из деревни, всё понимаю, езжай домой.

Матвей Иванович Удалов больше не ездил в город, лишь однажды, и то на операцию. Сыновья переженились и укатили на жительство в город, уехала и дочь Галя, выучилась на медсестру.

Чуял душою Матвей, что найдёт она в городе кого-нибудь и останется там. Лишь старший сын Саша остался жить и работать в деревне. Вместе с отцом выстроили они новый дом сыну. Но детей почему-то новое поколение рожало мало. Вот и у Александра были двое, сын Иван и девочка Нюра.

Не понимал Матвей, что это с людьми происходит? И еда есть, а рожают мало! Так ведь и Россия вымрет, ежели не одуматься. Все хотят жить не хуже других, да оно и верно, стали жить лучше, а детей – меньше. «Ведь состарятся, а в старости отдушина потребна. Вон как мои отец с маманей радовались внукам. Это ж не вышептать, не выкричать, как радовались! Я, грешным делом, в такие моменты плакал. От радости плакал, глядя на родителей. А они, сердешные, все в морщинах. Отцу дыху не хватало, задыхался, у мамы ноги болели. Так и жили на старости, отдушина завсегда потребна нутру человека…»

***

И вот однажды сидит на лавочке возле родного дома Матвей, курит, и видит бегущего к нему, запыхавшегося сына Сашу. На сердце стало неспокойно, не случилось ли чего? Сын подбежал и протянул отцу тетрадь. Оказалось, внук Иван написал в школе сочинение про «тошнотики» и получил пятёрку.

Долго потом Матвей вспоминал строки из сочинения внука, наизусть запомнил несколько предложений:

«Была страшная и проклятущая война! Был голод. Моя прабабушка Степанида не знала, чем накормить детей. И мой дед Матвей с братом и сестрёнками ходили по полю и искали мёрзлую картошку. Потом прабабушка её готовила в русской печи. Называлась такая еда «тошнотики».

Матвей Иванович вышел на пенсию, работал бы наверно ещё какое-то время, но жена Мария запретила – был Матвей уже весь больной. Увидев однажды, как тяжело поднимается муж с постели, жена скомандовала: «Хватит ломить! Проживём на пенсии, куры свои, поросёнок, коза, хватит, Матвеюшка. Хватит».

Видел Удалов, как погибала на его глазах деревня. Сколь гробов, деревянных, и железных крестов для земляков сделано его золотыми руками. Люди приносили ему доски, гвозди и железо. Ни с кого денег не брал, разве только бутылку, и то надо было уговаривать, чтобы взял.

Каждый человек на деревне твой земляк, всё знаешь про него, и про детей его, внуков. Вот, кажись, намедни разговаривал, а уж нет человека. Помянешь человека, выпьешь за столом, голова по-другому работает. Поглядишь на земляков, страшно становится: всё меньше и меньше на деревне живых людей, а на погосте больше, намного больше.

Не раз говаривал он Марии:

– Сади, выращивай, и всё у тебя будет. Чего все уехали?

А жизнь шла своим чередом. Казалось Матвею, что весь мир сошёл с ума. «Мы впроголодь жили, но не вредили никому, дружно жили, а ныне чё деется и почему?»

Мария ложилась спать после Матвея. Глядя на спящего мужа, вздыхала, считала его морщинки. А утром рано вставала, молилась за Россию, за детей, внуков, и в такие вот утрешние моменты жизни, Матвей глядел на жену неповторимо добрыми глазами.

Затем кипятил самовар, звал жену пить чай на травах с шиповником, которого запасал много: как же, и детям надо дать, и землякам, кто сам уже не может ходить в лес. Добрых людей угостить надобно.

А после чая его ждала стариковская работа по дому…

 Анатолий Казаков. Братск.