Все или многие, наверно, знают, что Гитлер любил Ницше. Я-то думаю, что он сколько-то самообманывался, представляя себе, что эта любовь (да и то подсознательная) у него распространяется не только на собственное живописное творчество. Он же стремился к созданию Тысячелетнего рейха. А это понятие осознаваемое, достижительное, практическое, касается будущего, а не сверхбудущего. И, значит, не чисто метафизическое и принципиально недостижимое, что вызывает у настоящего ницшеанца  положительную эмоцию, как бы это ни представлялось парадоксальным большинству людей. Найдите в интернете его «Ночное море» (1913) и, может, и вы всё же сладко содрогнётесь от ужаса, отчего это прогнулся горизонт под влиянием лунного света. А ведь это образ непостижимого и недостижимого метафизического иномирия. От него – думаю, все согласятся – далеко до душегубок, концлагерей и политики уничтожения дефектных народов. – Этой удалённостью я оправдываю сам перед собой свои статьи с похвалами художникам-ницшеанцам, если мне их сокровенный идеал (вдохновение, иными словами) представляется подсознательным (т.е., если на идеал есть только далеко не сразу понимаемый «текстовый» намёк).

В соответствии с таким непостижимо-дивным идеалом (ницшеанством) находится и любовь к смерти, причём не только идеальная, мыслительная, а и практическая, самоубийство: интересно же проверить своё мужество (ведь Этот-то мир – безнадёжно и непереносимо скучен, не жаль его покинуть).

Функцией искусства (неприкладного) я считаю испытание. Это тоже меня оправдывает. Хваля ницшеанство, я ж не призываю тем к самоубийству. Я призываю испытывать себя для закалки совсем не с целью Этот, плохой, мир покинуть, а для цели его переделать. Я прокоммунист, и коммунизм считаю будущим человечества. А потому мне не страшно рассматривать и хвалить любые идеалы художников – всё равно в реальности наступит коммунизм.

Вот с таким багажом я отправляюсь искать, нет ли у Уайльда в «Портрете Дориана Грея» (1890) ЧЕГО-ТО, словами невыразимого, которое, будучи всё-таки словами (моими) написано, будет результатом расшифровывания намёка на именно ницшеанство (почему-то я именно на него ожидаю набрести).

Буду читать и отчитываться.

Обычно самое начало бывает очень значимо. Какова первая фраза?

«Художник — тот, кто создает прекрасное».

Я сомневаюсь, что тут чуется принципиальная недостижительность. Наоборот: «создает». Настоящее время. И автору не кажется, что у него не получается. Победительность здесь, а не недостижительность.

Или тут надо вспомнить, что прекрасный портрет-то Дориана Грея по сюжету   превратился в безобразный, как сама Эта жизнь?

Хм. То есть тот портрет-де оказался жизнью и не условностью, какою является искусство? То есть искусство – не жизнь? С её моралью… То есть искусство – аморально? То есть оно есть бегство от жизни? И вот – с этим портретом – не удалось бегство?

И нельзя ли тут-то и почуять вожделённую недостижительность ницшеанства?

Хм. От противного, мол, начинает повествовать Уайльд, имея в виду прямо противоположное…

Или я словоблуд?

Может, дальнейшее меня как-то успокоит насчёт самого себя? Передо мною было, собственно, не начало, а Предисловие, так и названное.

Художник же, как лунатик. Его ведёт ЧТО-ТО – он и подчиняется. А это ЧТО-ТО вечно заставляет художников выражаться через наоборот. – Вот оттуда и этот уверенный тон, и настоящее время, мол, утвердительности…

Не верьте, читатель, тому, что написано! То – для профанов.

Пробуем чуять дальше, как трава растёт.

А вот я насторожился. Только не знаю, как быть – надо очень много процитировать. – Ладно. Для первого раза не погнушаюсь. – Самое начало первой главы:

«Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника.

С покрытого персидскими чепраками дивана, на котором лежал лорд Генри Уоттон, куря, как всегда, одну за другой бесчисленные папиросы, был виден только куст ракитника — его золотые и душистые, как мед, цветы жарко пылали на солнце, а трепещущие ветви, казалось, едва выдерживали тяжесть этого сверкающего великолепия; по временам на длинных шелковых занавесях громадного окна мелькали причудливые тени пролетавших мимо птиц, создавая на миг подобие японских рисунков, — и тогда лорд Генри думал о желтолицых художниках далекого Токио, стремившихся передать движение и порыв средствами искусства, по природе своей статичного. Сердитое жужжание пчел, пробиравшихся в нескошенной высокой траве или однообразно и настойчиво круживших над осыпанной золотой пылью кудрявой жимолостью, казалось, делало тишину еще более гнетущей. Глухой шум Лондона доносился сюда, как гудение далекого органа».

С какой стати после такого рая слово: «гнетущей»?

От пресыщенности. Скука главный стимулятор ницшеанства. Не ужасы капитализма, а капитализм, переставший быть материально ужасным, как давеча.

Причём слово применено очень крепкое. Значит, в пику желаемое крайне отличается от обычности. Крайне. Я ожидаю иномирия, не меньше.

Есть опасность, что от большого ожидания я стану натягивать. Я это написал, т.к. мне захотелось комментировать следующий кусочек текста. – Ну, не сдержусь.

Намечается противостояние недоницшеанца (достижителя в отличие он настоящего ницшеанца), лорда Генри Уоттона, и Бэзила, автора портрета. Лорд предлагает Бэзилу портрет отправить на элитарную выставку, а художник не хочет никому его показывать. Лорд видит в изображённом человеке ценность, заключающуюся в олицетворении им антиобществизма, т.к. обществизм – это моральность. Так я понял. О морали не было ни слова. Говорилось лордом о мысли, опуская мораль. А я экстраполирую: человек → мысль → нравственность → безобразие. Как факт – ирония лорда насчёт духовных пастырей. Те ж претендуют – это общеизвестно – на неразрывность христианской веры и нравственности. Наглое игнорирование лордом этой неразрывности у духовных пастырей говорит о том: нечеловек → отсутствие мысли («эти ведь не утруждают своих мозгов. Епископ в восемьдесят лет продолжает твердить то, что ему внушали, когда он был восемнадцатилетним юнцом») → красота. Именно: безобразна не мысль, что написано, а нравственность, что подразумевается. То есть у лорда – достижимость торжествует в портрете красивого человека, безнравственного. И он ждёт монетизации для Бэзила, так сказать, этой достижимости на выставке, в Этой жизни. – Что ж иное ценит в портрете сам художник, Бэзил? Что если след иномирия?!. – Дикость. Какая метафизика может быть в изображении лица? Малевич через 25 лет в своём супрематизме сумел, например, нарисовать само удаление и приближение без… предметов (геометрические ж фигуры это, мол, не предметы). А что мог с лицом утворить Бэзил? – Неужели отсутствие мысли!?! То есть лорд-то видит поверхность: отсутствие мысли. А Бэзил видит то, что ЗА этим. Метафизику!..

Впрочем, это всего лишь предположение, хоть и достоверное.

Надо, чтоб их набралось много. Тогда можно будет сказать, что такое совпадение не случайно. А является следом подсознательного идеала.

То, что я читаю далее, речь Бэзила, говорит, что он, Бэзил, какой-то пробуддист (пассивный ницшеанец, по моим понятиям):

«Им не дано узнать торжество побед, но зато они избавлены от горечи поражений. Они живут так, как следовало бы жить всем нам, — без всяких треволнений, безмятежно, ко всему равнодушные».

Ницшеанец настолько активен, что додумывает до иномирия, а пробуддист, от пассивности, – всего лишь до отсутствия чувств (что тоже, вообще-то, некое иномирие, но ладно).

Я думаю, что автор даёт художнику говорить не то, что выражает портрет. Так оно обычно и бывает. Потому что в сознании одно, а в подсознании – другое.

Соответственно пробуддизму, по-моему, и солипсизм Бэзила: если я тебя придумала, стань таким, как я хочу. Он хочет, чтоб лорд был лишь на словах аморален. Так тот Бэзила меньше раздражает. Бэзилу же нужно поменьше эмоций. Он очень разочарован жизнью и устал.

Со словами Бэзила, что в портрете другого художник рисует себя, я могу согласиться по-своему. Свой подсознательный идеал выражает художник. Сам его сознанием не понимая. Бэзил думает, что в портрете Дориана Грея он выразил себя-пробуддиста (бесчувственного), тогда как на самом деле – ницшеанца-недостижителя (страстно влюблённого в немыслимое и несуществующее иномирие). (А тайного себя Бэзил не хочет никому показывать.)

Далее автор заставляет Бэзила говорить о Дориане, и теперь художник говорит не как пробуддист, а как романтик, для которого внутренний мир – прекрасен и годится для бегства туда от плохой внешней жизни.

Видно, Уайльду лишь бы бегство. Куда, он не различает: в себя, в нирвану или в нехристианское иномирие.

И теперь Бэзил говорит, что не хочет, чтоб люди по портрету Дориана поняли, что Бэзил в нём видит, и скажут Дориану. (Новый вариант отказа от выставки.) И дальше говорит, что автор не должен… выказывать себя. – Полная каша. – Спустя несколько строчек – вообще: «У него [Дориана] открытая и светлая душа». – И нет впечатления, что Уайльд нас дурачит. В миг писания верит получающемуся абы чему. Образ прекрасного, видите ли, этот Дориан выражает в сию секунду описания. И уже Бэзил забыл, что и лорда Генри он считает плохим только словами его. Забыл и потому теперь боится, чтоб тот Дориана не испортил.

Странно. Такая мешанина? Словно халтурщик написал.

Я, кажется, понял. Уайльду не важна была психологическая точность. Он задумал описать схему, как лорд Генри плохо (антиобщественно) влияет на Дориана, как у Дориана меняется лицо и как Бэзил это отражает на холсте, отключившись от того, что говорит лорд Генри Дориану. Механистичность. То, что возмутительно в Этом мире для Уайльда. То есть идеал будет – наоборот – Апричинность.

Опять сходится с моим предвидением.

Это, правда, не сходится с прежним предположением об иномирном смысле отсутствия мыслей (общественного, нравственного) в Дориане. Но, не исключено, что для идеала Уайльда любая организованность мысли в романе вредна. И он будет на неё плевать в своём повествовании. И это – не халтура, а выражение всё той же Апричинности.

В частности, сперва портрет, вроде, был готов или почти готов («мне хотелось бы окончить сегодня портрет»), а теперь вдруг Бэзил его пишет так, что предполагается самый разгар, а не заканчивание («писал с увлечением, как всегда, чудесными, смелыми мазками, с тем подлинным изяществом и утонченностью, которые — в искусстве по крайней мере — всегда являются признаком мощного таланта»).

Всё – нереалистично: и неслышание Бэзилом слов лорда Дориану, и сила воздействия их на Дориана…

Вот только воспитывает лорд Дориана в достижительном духе: «куда бы вы ни пришли, вы всех пленяете… Так пользуйтесь же своей молодостью, пока она не ушла… Ничего не бойтесь! Новый гедонизм». Где тут недостижительность?

Или это ложный ход сюжета? И приведено будет к осознанию суеты сует и скуке, из которой путь в нехристианское иномирие?

А пока Дориан быстрым темпом, — со скоростью говорения лорда Генри, — но постепенно развращается, и это довольно скучно читать, потому что с повторениями,  предсказуемо и общо подано.

Так. Мой первый провал. Портрет всё-таки сегодня закончен. Насколько успел Дориан измениться за время сегодняшнего сеанса? Или не с моим занудством читать такой роман? Или всё же я попал – в Апричинность, скрытую от сознания самого Уайдьда, раз он так путает?

Новый алогизм. Портрет принадлежит Дориану. Про нежелание Бэзила с ним расставаться забыто.

Далее идёт бунт Дориана против Этой жизни. Радикальный бунт. В самом деле, ну что это за жизнь, если в ней есть старение.

Обычно против жизни восставали смертельно (как Чехов с туберкулёзом) или потенциально (как Ницше с умопомешательством) больные. А тут – новшество: красавец молодой и здоровый. И – всё то же, характерное для ницшеанства (о чём читатель не знает) доведение читателя до предвзрыва: приходится ж читать абсурдное восстание Дориана против старения.

Всё опять сходится. Потому что, что может быть результатом мыслимого взрыва ТАКОй силы? – Полное крушение Этого мира. – «Мистика должна проявиться», — вспоминаю я известное мне, что портрет-то стал заворожённым.

Далее Уайльд заставляет читателя, любого, возненавидеть мещанство во дворянстве. Как? Он вводит вдруг массу действующих лиц как-то незапоминающимся для читателя способом связанных друг с другом. И те говорят мещанские речи. – Читать становится нудно. В том числе и про тот нюанс, что лорду Генри автором дано словесно всех мещан побеждать (что очаровывает Дориана). Опять наперёд известное. Правда, Уайльд не виноват, что я читал о его романе до теперешнего, вот, чтения самого романа.

А я тихо ужасаюсь, что мне предстоит долгое и нудное погружение в подробности погружения Дориана в разврат. Не знаю, как на английском, но в переводе слова все сухие. Эстетического переживания сами по себе не дают. Ибо вычурность чувствуешь, когда эстетическая потуга появляется.

«…единственное, о чем никогда не пожалеешь, это наши ошибки и заблуждения.

За столом грянул дружный смех.

А лорд Генри стал своенравно играть этой мыслью, давая волю фантазии: он жонглировал ею, преображал ее, то отбрасывал, то подхватывал снова; заставлял ее искриться, украшая радужными блестками своего воображения, окрылял парадоксами. Этот гимн безумствам воспарил до высот философии, а Философия обрела юность и, увлеченная дикой музыкой Наслаждения, как вакханка в залитом вином наряде и венке из плюща, понеслась в исступленной пляске по холмам жизни, насмехаясь над трезвостью медлительного Силена. Факты уступали ей дорогу, разлетались, как испуганные лесные духи. Ее обнаженные ноги попирали гигантский камень давильни, на котором восседает мудрый Омар, и журчащий сок винограда вскипал вокруг этих белых ног волнами пурпуровых брызг, растекаясь затем красной пеной по отлогим черным стенкам чана».

А может, Уальд и на английском был лингвистически сух, уповая лишь на неожиданность мыслей. (Я неожиданность считаю эстетическим признаком.) Вот только внешняя сторона ницшеанства – безнравственность – стала давно притчей во языцех. И, когда даётся «в лоб», читать скучно. Но в том ли перец: довести скукой читателя до предвзрыва?

И для усиления, что ли, скучности Дориан вдруг возвращён в моральное состояние (а ведь в сцене портретирования создалось впечатление, что он – раз-два и в дамки – уже совращён лордом Генри). Дориан теперь платонически любит Сибилу Вэйн. И надо читать нуду, как его портит лорд Генри.

Нет, я представляю, что впервые читающий роман человек, не знающий фабулы (волшебства с портретом), начинает чувствовать ЧТО-ТО от такого, например, предварения:

«Правда, я немножко завидую этому портрету, который на целый месяц моложе меня…».

Это ж довольно неожиданный ход – одушевлять вещь. Тут начинает сквозить иномирие.

А вот – гимн недоницшеанству (достижительности исключительного) – это про лорда Генри:

«В этом горниле возникают яды столь тонкие, что изучить их свойства можно лишь тогда, когда сам отравишься ими, и гнездятся болезни столь странные, что понять их природу можно, лишь переболев ими. А все-таки какая великая награда ждет отважного исследователя! Каким необычайным предстанет перед ним мир! Постигнуть удивительно жестокую логику страсти и расцвеченную эмоциями жизнь интеллекта…».

Научность – это особый вид аморализма. Истина и логика превыше всего.

Уайльд полностью отдаётся каждому мировоззрению (кроме мещанского) и забывает о себе-ницшеанце (если я правильно его предвижу).

Перед этим была недопонятность: к какой-то Имоджене отправился Дориан. А теперь – странные слова лорда Генри:

«Лорд Генри понимал (и при этой мысли его темные глаза весело заблестели), что именно его речи, музыка этих речей, произнесенных его певучим голосом, обратили душу Дориана к прелестной девушке и заставили его преклониться перед ней. Да, мальчик был в значительной мере его созданием…».

Вот эта марионеточность и взбесит, думаю, Дориана – такой вид скуки Этого мира. Он стал объектом для лорда Генри.

Но неужели этот Генри его переживёт? Дориан же, вроде, до старости дожил? Или просто он рано состарился от бурной жизни?

Или совсем иной вопрос: вдруг Имоджена – это романтическое именование Сибилы именем героини одного шекспировского произведения? Тогда при чём «именно его речи… обратили душу Дориана к прелестной девушке»? – Дориан же рассказал о знакомстве с нею «месяц спустя», а ответил лорду Генри, что познакомился с нею «Недели три назад». То есть была минимум неделя развращающего влияния Лорда Генри, чтоб Дориан влюбился… платонически? – Абракатабра какая-то. Или это – потуга на психологическую сложность? Через противоположность-де становится человек безнравственным.

И всё время – мелкий дриблинг противоположностей… Сейчас вот такой:

«Душа и тело, тело и душа — какая это загадка! В душе таятся животные инстинкты, а телу дано испытать минуты одухотворяющие. Чувственные порывы способны стать утонченными, а интеллект — отупеть».

Артистизм Уайльда налицо. Вне зависимости, найду я или нет достаточно доказательств его подсознательного ницшеанства.

А ляпы продолжаются. Человековед лорд Генри всё ж наперёд знает про Дориана. Так? И вдруг:

«…лорд Генри думал о пламенной юности своего нового друга и пытался угадать, какая судьба ждет Дориана».

Бывают же совпадения… Я прервался от чтения и писания и включил телевизор. А там – «Человек амфибия». И – у меня невольно глаза намокли от идеальной любви. – Нет. Не о ней. О юности, когда я исповедовал такую религию. Фильм я не помню, чтоб меня так уж разволновал. Я его взрослым смотрел, грязным. А вот роман читал мальчиком. И смутно помню, как я переживал за эту пару. Вот от временно`й дистанции теперь и намокли глаза.

А вернувшись к чтению, я застаю счастье Сибилы, на которой сказал, что женится Дориан. И это описание меня нисколечки не трогает. – Где же писательская сила Уайльда?

Фильм, конечно, заразительнее. И эти такие безумно красивые Анастасия Вертинская и Владимир Коренев… Но глубоко-то действовал на меня-пацана – Беляев. – Ну, правда, я теперь и не пацан.

Интересно, что помешает Дориану жениться, раз он собрался? А мрачное прощание брата Сибилы и угрозы убить джентльмена, если тот обидит сестру, говорит, что женитьбы не будет. Но автор же ещё не ввёл своего героя в подлую фазу.

Для ницшеанства явно виноватого быть не должно, потому что весь мир плох…

Следующий ляп – Бэзил, который был (ну хоть несколько строк) каким-то пробуддистом, безразличным к жизни и её страстям… теперь горячится и не одобряет неравный брак Дориана с Сибилой.

Вообще, впечатление, что Уайльд принялся писать этот роман ради сентенций гедонизма, которые он вкладывает в уста лорда Генри. Такой способ, как говорят, художественного исследования или всестороннего обдумывания идеи. То есть это не произведение неприкладного искусства, а вполне себе идеологического, приложенного к гедонизму. (Я это художественностью не считаю. И понятно, что меня пока чтение никак не увлекает. Одно любопытство: оправдается оптимистическое предположение, что у Уайльда был подсознательный, идеал или не оправдается. Тех нескольких резонов насчёт ницшеанского иномирия пока слишком мало, чтоб назвать роман художественным.)

Ну таков его сознательный замысел. Показать гедонизм во всей его привлекательности и… наказать его сюжетно – провалом. Роман воспитания, как я где-то мельком успел прочесть об этой вещи.

А ницшеанство – в подсознании…

Ого!

«Когда Сибила со мной, я стыжусь всего того, чему вы, Гарри [тут считается, что Генри и Гарри это одно и то же имя], научили меня, и становлюсь совсем другим. Да, при одном прикосновении ее руки я забываю вас и ваши увлекательные, но отравляющие и неверные теории».

Простим Уайльду его заскоки, что Дориан успел развратился при заканчивании портрета?

Или это мне себя надо простить за негибкость ума… Гедонизм всё-таки – не мещанство. Мещанству – Пользу. А гедонисту – ПП (престижное потребление). Исключительность. А что для него исключительное в любви – полная самоотдача в гармонии тела и духа. Идеал типа Высокого Возрождения, которое наступило как реакция на крайний разврат в эпоху Раннего Возрождения.

Дориан, думаю, побудет в этой фазе, и…

Вот и лорд Генри:

«Надеюсь, что Дориан женится на этой девушке, будет с полгода страстно обожать ее, а потом внезапно влюбится в другую».

Впечатление, что художественное исследование (если мыслимо – для меня такое словосочетание {для Солженицына оно было мыслимо}) Уальда призвано рассмотреть, что более фундаментально в человеке: коллективное или индивидуальное. Когда не известно, что (если мне правильно показалось в этом месте романа, когда сильны резоны Бэзила).

Но, тогда это испытание сокровенного мироотношения, и роман всё-таки неприкладное искусство, а не прикладное (к гедонизму приложенное). И главные действующие лица – Бэзил и лорд Генри, а не Дориан. И оттого получались ранее мной замеченные нелогичности, а не от халтуры или подсознательного идеала Апричинности.

Становится интересно.

Я не говорю о блеске остроумия (которое отдано лорду Генри.

А вот мне стало откровенно жутко. – От этого ВДРУГ: Сибила стала плохо играть.

То есть не в том дело, что можно думать, что прежние восторги о ней-актрисе передавались с точки зрения Дориана, на которого действовала только её красота, и от той иррадиировало впечатление, что она и актриса хорошая. Дело в том, что случилось ЧТО-ТО, из-за чего и Дориан заметил её плохую игру.

«— Она очень красива, Дориан, — сказал он [лорд Генри]. — Но играть не умеет. Пойдемте!

— Нет, я досижу до конца, — возразил Дориан резко и с горечью. — Мне очень совестно, что вы из-за меня потеряли вечер, Гарри. Прошу прощения у вас обоих».

То есть Дориан тоже теперь видит, что Сибила стала не актриса. Это, собственно, не понятно. И его эта непонятность – в том числе – задела. Он, может, и разобраться хочет. И потому остаётся.

Для меня главное, что виноватого нет в трагедии (а будет трагедия) Сибилы. Виноват Этот мир, такой плохой. Проглянуло то, что заставляет хотеть иномирия, пусть и принципиально недостижимого. Действует необоримая мистическая метафизика. А слабый Уайльд (всего лишь человек), думая (подсознанием), что он сильный, хочет и потому может её любить (тоже в подсознании)!

Доказательство подсознательности для автора – в неожиданности. Я чую, что она не только подстроена автором для читателей, но и нагрянула на него самого. Он потому так нудил с плохими предчувствиями – являющимися ложными ходами сюжета (мыслями брата) – что аристократ сестру обидит. И потому так петлял с возражениями Бэзила против женитьбы, мол, не пара. – Всё было не то. А что то? – Нечто метафизическое.

Жуть и красота!

Я не понимаю, зачем нужно было рациональное объяснение влагать в уста Сибилы, понявшей, что в ней не могут уживаться два счастья: актрисы, любящей условно, и девушки, любящей в реальности. Опять же перед нами грубое нарушение психологии. Ещё вчера-позавчера она и знала, что она любит Дориана, и отлично играла роль за ролью. (Театр ставил пьесы каждый день.) А теперь она сегодняшний провал объявляет любовью (которая ж не сегодня осознана).

Халтурщик Уайльд?

Или это необходимая жертва Апричинности? – Надо ж Сибиле что-то сказать? Вот она и говорит.

Антипсихологией является, по-моему, и исчезновение любви у Дориана. Это тоже проявление ужасности Этого мира. Или, наоборот. – Такою психология и является – апричинной. Почему-то влюбляешься, почему-то вдруг любовь теряешь. Почему я влюбился в Галю, а не в Люду? Люда была красивее лицом. И в мечтах своих я хотел, чтоб мою будущую любимую звали именем, начинающимся с буквы «Л». Но у Гали были такие завитушки волос за ушами… Или почему я, удовлетворив непросто давшееся стремление Галю увидеть ещё до очередного 1-го сентября, увидев её, вдруг понял, что любви-то нет уже почему-то.

Дориан объясняет рационально:

«Я вас полюбил, потому что вы играли чудесно, потому что я видел в вас талант, потому что вы воплощали в жизнь мечты великих поэтов, облекали в живую, реальную форму бесплотные образы искусства».

А это ложный сюжетный ход. Потому что рационального в Этом дрянном мире – нет!

Потому что самого Уайльда то же коснулось – он заболел венерической болезнью, не долечил, сменил половую ориентацию… Если эти напасти на него находили не из-за власти рационального над ним, то каким считать Этот мир?

А вот и прямая мистика. Портрет откликнулся на вдруг-жестокость Дориана.

«Выражение было какое-то другое, — в складке рта чувствовалась жестокость».

Пока это спрятано материалистически под кажимость персонажу.

Интересно, почему я не помню то, что написано далее:

«…в тот день, когда портрет был окончен. Да, он их отлично помнил. Он тогда высказал безумное желание, чтобы портрет старел вместо него, а он оставался вечно молодым, чтобы его красота не поблекла, а печать страстей и пороков ложилась на лицо портрета».

Я не поленился и проверил:

«Ах, если бы могло быть наоборот! Если бы старел этот портрет, а я навсегда остался молодым! За это… за это я отдал бы все на свете. Да, ничего не пожалел бы! Душу бы отдал за это!».

Почему я принял это за трёп? Неужели от слов лорда Генри:

«— Тебе, Бэзил, такой порядок вещей вряд ли понравился бы! — воскликнул лорд Генри со смехом. — Тяжела тогда была бы участь художника!

— Да, я горячо протестовал бы против этого, — отозвался Холлуорд».

А ведь я знал фабулу…

Нет. Впечатление читаемой строки важнее…

Но, значит, Уайльд тогда уже знал, что будет. Где ж подсознательность идеала? – А потому что там – идеал сознательный: гедонистский – быть всегда молодым. Чуть большая исключительность, чем получать всегда удовольствия. Его недостижимость ещё прячется (из-за несерьёзности общего разговора). Ужасная реальность (со старением) важнее для возникновения стремления к недостижимому иномирию. Но она, реальность, там ещё не ужасна. И только сейчас, после морального убийства Дорианом Сибилы, ужасность блеснула. Она заложена в душе Дориана.

Гадать, что ли, дальше? (Кино я совершенно не помню…)

Если Зло не должно быть персонифицировано (что важно для ницшеанства), то сообщение нам об осознании себя Дорианом душевно злым должно быть купировано не только намерением жениться на Сибиле, но и опозданием это намерение исполнить. Сибила должна успеть покончить с собой. А? И Уайльд не должен это знать до поры до времени. – Посмотрим.

Первые строки незнание Уайльда подтверждают. – Описывается утро проснувшегося барина. (Его быт ещё никогда не описывался.) Идёт вязкое описание течения времени. Потом – писание письма Сибиле (а не бежит к ней бегом)…

Так.  Сибила умерла.

Ницшеанство проявилось опять.

Уайльд это знал несколькими строками раньше, ибо написал, что Дориан отложил письмо лорда Генри. А в том, письме, оказывается есть об этой смерти, о которой написали все газеты.

(Грубыми мазками всё-таки рисует Уайльд. Ну почему все газеты? Актриса какого-то там театрика…)

Сознание Уайльда материализовало совесть в портрет. И вот расплата – угрызениями совести (победой в этом мире Добра над Злом) – оттянута для большего воспитательного эффекта в конце, когда грехов наберётся много.

Я всегда писал, что ницшеанцы не выдерживают, что их поразительная особенность непостижима для большинства людей, и потому дают-таки образ этого иномирия. Вот и Уайльд, похоже, не удержался и даёт его образ в виде мечты. Главное, что там есть слово, однокоренное с Вечностью (которое уж что есть иное как не иномирие):

«Да, цвет его красоты не увянет, пульс жизни никогда не ослабнет. Подобно греческим богам, он будет вечно сильным, быстроногим и жизнерадостным».

Скажете: тут же не чувствуется принципиальной недостижимости…

Так это – потому что дано с точки зрения персонажа, гедониста, недоницшеанца, хотящего достигнуть недостижимого.

Как факт: через строку от имени мыслей Дориана написано:

«Самому-то ему ничто не угрожает, а только это и важно».

То есть никакой это не ницшеанец, который свою смерть любит.

Я не знаю, знает ли Уайльд в миг писания этой части текста, чем он закончит роман… У меня вообще слабая позиция при отстаивании идеи подсознательного идеала…

Кисло. Теперь Бэзил уже хочет выставить портрет Дориана на выставку… Ну не халтура ли писательская?..

Опа. Бэзил знает о волшебстве портрета.

Мне это противно. Как детектив, в котором автор нагло над читателем издевается, направляя внимание не на преступное.

Так. Никакого волшебства. Просто такая редкость, как выражение художником себя.

Мутит Уайльд.

Что там было написано буквально (я ж мог неправильно подумать?

«Вы не приметили в портрете ничего особенного? Ничего такого, что сперва, быть может, в глаза не бросалось, но потом внезапно открылось вам?»

Тю. Так и есть. Не мистика.

Но причина, почему вдруг Бэзил передумал и захотел выставлять портрет на выставку, Уайльдом замотана.

Халтура? Или какой-то умысел?

Магия портрета как-то сниженным образом, по бытовому стала проходить. Дориан его спрятал. И душевно готов к гадостям другим себе в угоду.

«Безоблачное малахитовое небо, на котором прорезалась одинокая звезда, мерцало за окном».

Красивая сама по себе фраза.

Это Венера.

Хм. Прошло много лет. И ни одной эротической картины порока. Всё в области духа. – Сказать, что я это понимаю, я не могу. – Роман воспитания таки?

И потому, что ли «его радовала мысль, что он может стать для Лондона наших дней тем, чем для Рима времен императора Нерона был автор «Сатирикона»»?

Самоцитата:

«Можно понимать, что Петроний – трагическая личность, живущая не без идеала идеалистского служения, героического гедонизма в самое неподходящее для такого служения время – во время воинствующего и хапужного, завоевательного индивидуализма. Причём «изящных из ряда вон выходящих чувственных удовольствий знати”, настоящей знати, по идее призванной служить обществу, в тексте Петрония нет. Нет не потому, что плоха оказалась сохранность текста. А нет потому, почему всегда так бывает в настоящих произведениях неприкладного искусства: художественный смысл нецитируем. А есть в тексте сплошное дурновкусие, так сказать, мещан во дворянстве, плебеев в патрицианстве. Если же перенестись в наше общество Потребления, то аналогом бы оказались псевдоаристократы, кем являются на Западе, можно сказать, массы, средний класс».

Нет. Наверно, я иначе понимаю Петрония, чем Уайльд. Какой «высший смысл» может быть в «грязной каморке подозрительного притона близ доков, куда он часто ходил переодетый и под вымышленным именем»?

Или понимать  посещение притонов проколом аристократа?

«Культ жизни чувственной… Дориану Грею казалось, что истинная природа этих чувств еще до сих пор не понята и они остаются животными и необузданными лишь потому, что люди всегда старались их усмирить, не давая им пищи, или убить страданием, вместо того чтобы видеть в них элементы новой духовной жизни, в которой преобладающей чертой должно быть высокоразвитое стремление к Красоте».

Не у-се-каю…

Это было б как раз в духе Петрония…

Может, потому и нет эротики в романе Уайльда? – Вообразите, мол, сами… «рождение нового гедонизма»…

Последовавшее неконкретное описание мечты не стоит цитирования из-за его длинноты и неясности. Места напоминает третий принцип из ницшевского «Заратустры»: быть ребёнком, то есть не помнить, что натворил вчера. Но что, собственно, новое ребёнок видит сегодня – не понятно.

Ну не думать же, что это – образ моей притчи во языцех: иномирия нехристианского?

Одно слово годится – «необычайность». Наслаждений. Но и оно неконкретное.

О. Дан аналог. Католический обряд жертвоприношения, мол. Мы, сволочи, съедаем тело и кровь Христа в виде хлеба и вина, чтоб очиститься от своей греховности. (Если я правильно понял.) Клин клином вышибают. Надо почувствовать лично себя убивающим Христа. И – парадокс: спасение души на том свете!

Но это достижительность. Пусть и на том свете. Гедонизм есть гедонизм, хоть и новый.

Другие примеры из перечисленного (исследование влияния запахов на переживание, экзотическая музыка и др.) не так необычны.

И еле читабельны.

И будет ли натяжкой, если я из этого выведу подсознательный подвод к ницшеанскому предвзрыву от скуки Этого мира?

Так и есть: «Они ему скоро надоели».

И для отдыха – переход к Вагнеру (который по моим понятиям ницшеанец).

И перечисление скучного длится. И я даже позволил себе не читать это. До самого начала следующей главы.

Теперь автор взялся изводить читателя долгим выговором Бэзила Дориану. Двадцать лет спустя. И вдруг мороз побежал у меня по спине. – Бэзилу нужно видеть его душу, что возможно только Богу, а Дориан его зовёт к портрету.

Вдруг.

Устал от жизни?

Нет. Новое зло. Бэзил же сотворил его обнажённую, глазами видимую душу – портрет. Как бы овеществил его совесть и отделил её от тела. – Пусть страдает от содеянного.

Гос-поди! Новая волна мурашек. Он убьёт художника?

Убил.

(Однако насколько же я не помню фильма…)

«Ветер разогнал туман, и небо было похоже на огромный павлиний хвост, усеянный мириадами золотых глаз».

Может это быть образом иномирия, достижимого лишь в акте художественного творчества, которое не есть жизнь. Я ведь тоже считаю, что неприкладное искусство – это не жизнь… Значит, это – таки образ иномирия. Того самого. В жизни нехудожников принципиально недостижимого.

Мне не нравится, что дальше пошла детективщина, использование автором своего всезнайства и всевластности по отношению к тому, что читателю знать. – Уничтожение трупа Бэзила с помочью как-то обязанного Дориану какого-то химика.

И мне не нравится, что нарушен молчаливый договор. Раз совесть Дориана на портрете, то почему надо изображать Дориана взволнованным? – Халтура?

Нуда какого-то светского вечера. В подробностях. – И зачем это?

Я вынужден опять пропустить продолжение этого раута. И был награждён новой волной мурашек от страха:

«Вдруг зрачки его расширились, в глазах появился странный блеск. Он нервно закусил нижнюю губу. Между окнами стоял флорентийский шкаф черного дерева…».

Я не знаю, что там дальше, но слово «вдруг», вижу, стало действовать на меня рефлекторно.

Абзац длится. Ничего не проясняется. А волны холода так по телу и гуляют.

Опять эти штучки детективщиков…

Так. Наконец, натурализм опиумного заведения. Если Дориану это нужно (поверим, что это по психологии): ощущения – чтоб забыть… То неужели надо пробовать, чтоб это действовало на читателя?.. Или наоборот? Роман воспитания…

Что: ещё и брата Сибилы Дориану придётся убить, раз они встретились?

Выкрутился. Я, мол, юнец, а Сибила когда умерла? – 18 лет назад. – Спасся.

Впечатление? – Впечатление.

Продемонстрировано, как острые ощущения отвлекают.

Но я читаю уже чисто автоматически. Чтоб скорей кончить.

А этого Уайльда несёт писать бесконечную светскую болтовню, и я должен терпеть.

Я уже не верю, что это многозначительная скука.

Неужели она нужна была, чтоб кончить обмороком от страха, что увидел брата Сибилы. (Женщина, совращённая Дорианом 18 лет назад, сказала ему, что Дориан не старится.)

Или моё переживание надоедливости этой писанины Уайльда им рассчитана? И Дориану соответственно надоест жить? И он перестанет быть гедонистом?

Но зачем введён страх преследования? Только гедонист же может бояться смерти… Или – роман воспитания? Долг платежом красен?

Но.

«…Дориан в конце концов уверил себя, что все это был только мираж. Однако ему страшно было думать, что совесть может порождать такие жуткие фантомы…».

Портрет что: прекратил осуществлять функцию совести? Его что: уничтожить Дориану нужно, раз так? И так Уайльд окончательно отделится от своего персонажа?

Но тогда зачем (случайно, на охоте) убит брат Сибилы?

Теперь я не понимаю, зачем Уайльду надо, чтоб Дориан признался лорду Генри в убийстве Бэзила: «А что бы вы сказали, Гарри, если бы я признался вам…».

Я не знаю, чего я достиг, дочитав до конца.

Но так и должно быть с художественным произведением! Автору-то, сознанию его, тоже ведь не известен подсознательный идеал, который им двигал.

Ясно одно недоницшеанцы (гедонисты) автору явно не по душе.

Ясно, что им враги в мире этого романа не только люди более положительные (считая, что полюс положительности это коллективизм, а полюс отрицательности – индивидуализм ): мещане, как Бэзил в жизни, и даже как  он-пробуддист в искусстве, и искренне верующие католики. Но врагом недоницшеанцам является и истинный ницшеанец. Не даром так невнятно дан его представитель – Петроний:

«…его [Дориана] радовала мысль, что он может стать для Лондона наших дней тем, чем для Рима времен императора Нерона был автор «Сатирикона». Но в глубине души он желал играть роль более значительную, чем простой «arbiter elegantiarum», у которого спрашивают совета, какие надеть драгоценности, как завязать галстук или носить трость».

Петроний зачем-то понят Дорианом снижено. Это может быть следствием того, что ницшеанство, героический гедонизм, находится у Уайльда в ранге подсознательного идеала.

И ещё два маленьких штриха: 1) не известно, покончила ли с собой, как и Сибила, Гетти Мертон, девушка, оставленная Дорианом в невинности ради, мол, желания стать человеком с совестью, и 2) очень мало сказано о самоубийстве химика (буквально несколько слов).

Для чего это?

Для того, чтоб обозначить (подсознанию, думаю), что явные признаки желания стать человеком с совестью – самообман: Дориан уже привык к смертям из-за себя.

Как факт, он ведь почему напал на портрет с ножом? Потому что тот не отреагировал на его «благородный» поступок с Гетти Мертон. А: 2) отреагировал портрет, наоборот, ещё большей окровавленностью (из-за самоубийства химика и нереагирования на это Дориана) и 1) стал «отвратительнее прежнего» (из-за того, что Дориан не удосужился проверить, не покончила ль с собой Гетти Мертон, тогда как она по логике и подобию с Сибилой должна была с собой покончить). То есть напал Дориан ради дальнейшей лжеудобной (с, мол, прирученной совестью) жизни. Он не ожидал, что это его нападение превратится в самоубийство. Тогда как Петроний-то по приказу Нерона себя убил и с удовольствием.

То есть Дориана убило не мистическое Божественное нечто, а, наоборот, нечто Антибожественное.

Которое сознанию Уайльда дано не было.

Сознанием он создал роман воспитания: порок наказан смертью, Добро восторжествовало над Злом.

А подсознание его принудило сделать места о разговорах-победах гедониста над мещанами нечитабельно-скучными (тайного ницшеанца в Уайльде бесили не только мещане, но и гедонисты Генри и Дориан). Подсознание Уайльда заставило его сделать нечитабельным место, где есть попытки обрисовать черты «нового гедонизма» — нет, мол, такого.

И тогда все прежде найденные штрихи недостижительного ницшеанства идут впрок. И я могу теперь по своим меркам назвать роман Уайльда художественным.

Соломон Воложин